Одинокий волк

– В твоей работе полностью отсутствует дисциплинирующее начало – это игра воображения в чистом виде. Боюсь, что я только все испорчу, если начну тебя учить. Выучившись рисовать по правилам, ты можешь навсегда лишиться своей непосредственности, прямоты, эмоциональности… всего того, что делает твою работу неповторимой. Это отнюдь не наивная живопись. Я не раз видела, как дети рисуют с таким же увлечением, но они никогда не достигают подобной глубины.

Это правда, с растущим волнением подумала Сидни. Казалось, сам Майкл растворяется в волнах на морском полотне, растворяется во всех своих картинах: никто не научил его смотреть на них со стороны. А что, если у него и вправду особый талант? Вдруг он сможет стать настоящим художником, добиться признания?! Она искренне желала ему этого.

– И все-таки немного дисциплинирующего начала ему не помешает, – осторожно заметил отец Майкла, обращаясь к жене как к специалисту. – Ты так не думаешь, Лиззи?

– Возможно, но только совсем немного. Надо проявить максимальную осторожность. Непосредственность – вещь хорошая, но только если она не мешает художнику передать нам свое видение мира. В идеале правила для того и придуманы, чтобы способствовать общению художника со зрителем. С другой стороны, действительно существует опасность, что изучение правил может затуманить твое видение, Майкл. Вот это меня и пугает.

– Но вы сами можете меня научить, мама, – жизнерадостно откликнулся Майкл.

– Нет. Но в Эдинбургском университете есть один человек, которому я доверяю.

– Фрост? – спросил лорд Олдерн. Леди Элизабет кивнула.

– Он проявит осторожность. Отнесется с уважением. Да, ему бы я доверилась.

Отец Сидни вытащил изо рта незажженную трубку.

~ Школа искусств в Чикаго, – сказал он, – считается одной из лучших в мире.

Сидни была готова его расцеловать.

– Совершенно верно, – горячо согласилась леди Элизабет. – Так оно и есть. Майкл может учиться, где пожелает. Или вообще не учиться.

Все замолчали, погрузившись в раздумья.

– А знаете, – прервал паузу профессор Винтер, – эти две картины могли бы послужить идеальным приложением к монографии об эволюции человека, над которой я сейчас работаю.

Никто не произнес ни слова, но атмосфера неуловимо изменилась.

– А впрочем, может быть, и нет, – продолжал он, не замечая всеобщего уныния. – Мы можем утверждать, что картина Майкла, поскольку она создана без всяких правил, является чистейшим продуктом наследственности или, другими словами, первозданной природы, в то время как картина леди Олдерн – это продукт окружающей среды. Плод учения.

– Но моя мать тоже была художницей, – возразила леди Элизабет. – Это означает, что хотя бы часть моего дарования (если тут вообще можно говорить о даровании) передалась мне от нее. Это наследственность.

– Вот именно! – в восторге вскричал профессор Винтер. – В этом-то вся и соль! А Майкл прожил все эти годы не в вакууме, а в окружении первозданной природы. В каком-то смысле природа стала его школой, точно так же, как вашей была…

– Королевская академия.

– Как вашей была Королевская академия. И кто может утверждать наверняка, которая из двух школ (даже если бы их влияние можно было разделить) в конечном счете делает работу художника лучше? Только не я, – категорически заявил отец Сидни.

– И не я, – эхом откликнулись все остальные. Вскоре после этого Макнейлы направились в свои каюты.

Ее отец поднялся вместе с ними, но ненадолго задержался, дав обогнать себя. Ему хотелось раскурить трубку, но он ждал подходящего момента из уважения к леди Элизабет. Теперь он с наслаждением закурил. Дымок из трубки – и его легкие белые волосы засветились ореолом вокруг головы, копируя в миниатюре клубы дыма, вырывавшиеся из пароходной трубы над головой.

– Я не знаток живописи, – заговорил он, возвращаясь к своему привычному отрывистому стилю. – Понятия не имею, что там и как. Действую интуитивно. Может, это инстинкт, а? Персональные предпочтения, в любом случае. Но это строго между нами. Никому не говорите.

– О чем, папочка? – озадаченно спросила Сидни.

– Что делает работу художника лучше? Гм… – Профессор деликатно указал на картину Майкла, оставленную сохнуть на покинутом владельцем шезлонге. – Эта лучше. Не технически… – Он задумался, щурясь от дыма. – Духовно? Нет, это не то слово. Сердце, – вдруг сообразил он с удивлением. – Вот оно. В этой работе больше сердца. Только не говорите матери, хорошо?

Он пошевелил бровями с видом заговорщика, одарил Сидни и Майкла своей доброй улыбкой и заковылял прочь. Майкл задумчиво посмотрел вслед Винтеру. Сидни взяла мужа под руку, и они вместе подошли к бортовому поручню. – Солнце опускается, – сказал он, указывая на горизонт. – Так я говорил когда-то. Мысленно. Пока не узнал правильное слово.

– Солнце опускается.

Сидни улыбнулась ему. Красные лучи заката зажгли искры в ее красивых волосах, похожих на лисий мех. Палуба опустела. Майкл обнял ее, его рука пробралась под шаль. Она тоже положила руку ему на грудь под сюртуком. Вот уже много часов ему хотелось дотронуться до нее.

– Я так полон. Сидни.

– Полон?