Одинокое письмо

Как-то, еще в прошлый свой приезд в Колежму, я проснулась от грозы. Ночи тогда стояли светлые, вспыхивало ярко и часто. Как шумит море — слышно не было, деревня стоит по реке километрах в двух от устья, но накат, должно быть, был большой: пала моряна.

Гроза усиливалась, но дождя не было.

Хозяйка тоже не спала, слышно было, как она ворочалась беспокойно, потом встала, что-то тихо бормоча, пришла ко мне в комнату, крестясь при каждом ударе грома, задернула занавески на окнах, завесила передником зеркало, закрыла тряпками никелированные части кровати. Увидев, что я не сплю, она заговорила громче, и я поняла, что она молится.

Мне показалось, что она рада, что не одна сегодня. Мы долго ждали, когда пронесет, пугались, когда было совсем над домом.

Стало стихать.

Она успокоилась, начала рассказывать, что случалось от грозы в их деревне, но ее продолжало пугать отсутствие дождя.

Потом она ушла к себе, легла. Я уже засыпала, когда она вдруг сказала:

— Я тебе сказку скажу, такой ты не знаешь, и по радио ее не говорят. Это наша поморская сказка.

Она снова пришла, села на кровать и начала:

Жили были старик со старухой

У самого синего моря,

Старик ловил нёводом рыбу,

Старуха пряла свою пряжу...

Рассказывала она в том же ритме, да только многое изменила, и получалось, что все это про них.

А надо сказать, что бабы у них зимой пряли не какое-нибудь полотно, а сетку-«дель», из которой любую снасть сошьешь: невода, «тайники» на семгу, мережи под лед спускать за навагой, на селедку переметы-«жаберки».

Она рассказала всю сказку, и я подумала, что с этого исконного русского поселения дошла она до Пушкина.

Не с Черного же и не с Балтийского, а именно отсюда, с Белого моря.

В понедельник ни одна моторка в море не вышла. Во вторник везти меня по всем тоням на Мяг-острове взялся Гринька.

Его приятель, у которого была моторка, уехал в Беломорск, и мы поехали в карбасе. Взяли запасов на неделю, на складе он отыскал парус, я села на весла, которые оказались неожиданно легкими, он за кормовое весло, и вышли в губу, образованную рекой, впадающей в море.

Берега раздвинулись. Мы шли открытым морем.

Мне хотелось побывать во всех рыбацких станах, и нам, таким образом, предстояло обогнуть Мяг-остров.

Глубина в Онежской губе небольшая, низкие берега изрезаны, в тихие дни многочисленные острова «подводит», то есть края их отделяются от воды и как бы висят в воздухе, иногда и весь остров парит над горизонтом, а под ним шевелится что-то белое — по-видимому, прибой.

Так было и теперь. Только сегодня все было по-особенному размыто и нежно, хотя подул крепкий ветер.

— С горы задышало, — обрадовался Гринька и поставил парус.

Парус натянуло, и нас понесло.

Я бросила весла, перебралась в нос, здесь заметно качало.

Иногда Гринька привставал, напряженно вглядывался вперед, что-то кричал мне, снова успокаивался.

Он показал мне на Мяг-остров; самый большой здесь остров, около 20 км в длину, пока ничем не выделялся среди других, прозрачно парящих над морем, и материковых носов, края которых отрывались и выглядели издали как большой камень рядом с длинной полосой суши.

На пустынном берегу показалось несколько строений, тесно стоящих друг к другу.

Пока мы шли мимо них, они перестраивались, группировались по-новому: то открывался небольшой амбар, то какой-то дом, потом стало видно все становище, расположенное на плоской скале, причал, склады и большой камень между десятком строений, похожий на свинью, правда, выше домов.

Мне говорили, что летом, когда море «цветет», рыбу в Онежской губе не ловят. Сейчас на этом становище, ближнем к деревне, добывают и сушат водоросли, здесь их принимают и отвозят на заводы в Соловки и на остров Жижмуй.

Весной сюда на склад привозят сельдь и треску, которую ловят по всем тоням, зимой — добытую из-подо льда навагу.

Избы снова перестроились, различалось только их беспорядочное нагромождение.

Скоро все скрылось, открывались новые острова. Ветер чуть менялся, но оставался попутным.

Часа через три мы бросили якорь у Красной Щельи — первого становища на Мяг-острове.

По дороге к избе, стоящей метрах в двухстах от берега, в траве, я увидела окровавленные ребра и усатую голову тюленя.

Мы подошли к избе.

На большом камне у костра сидели рыбаки, в ведре у них что-то кипело.

— Тюлень часов пять загорал на солнце на камне, вода ушла, а он проспал, — рассказывает бригадир, снимая ведро с огня, — отведайте нашего жаркого из тюленьей печени.

Мы вошли в избу.

Большой стол у окна, уставленный кружками, мисками, мешочками с сахаром, в полутьме — нары вдоль стен, в углу на нарах хлебные корки (их здесь никогда не выбрасывают, бывает, что приходится неделями сидеть на острове из-за шторма), на подоконнике пачки последних газет.

Картофель и печень, тушенные на тюленьем жиру, были отменны.

После чая все засобирались куда-то.

— Мы здесь на прорыве, — объяснил бригадир, — надо помочь с сеном.

— Пойдем с ними грести? — спросила я Гриньку.

— Я уж косить буду.