Одинокому везде пустыня

- Есть в осени первоначальной
Короткая, но дивная пора -
Весь день стоит как бы хрустальный,
И лучезарны вечера…
Где бодрый серп гулял и падал колос,
Теперь уж пусто все - простор везде,-
Лишь паутины тонкий волос
Блестит на праздной борозде.
- Пустеет воздух, птиц не слышно боле,
Но далеко еще до первых зимних бурь,
И льется чистая и теплая лазурь
На отдыхающее поле…

- закончила декламацию стихов Сашенька.

- Вот это сестрицу из Москвы прислали! - восхищенно глядя на Сашеньку, сказал Адам, взял ее руку, нежно поцеловал и уже не отпускал из своей руки.- Какая у вас была замечательная фельдшерская школа! Вы, может быть, и "Войну и мир" читали?

- Читала. Правда, войну мы с мамой иногда старались пропускать, а мир читали до буковки.

- И это правильно,- сказал Адам Сигизмундович.- В войне ничего интересного, убийство людей друг другом - это самое тупое, жестокое, самое бессмысленное, что только есть на свете. И кровь течет по нашим рукам, но иногда удается ее остановить, не дать ей всей уйти из человека. Я имею в виду конкретных людей, нашу работу хирургов.

- Да,- сказала Сашенька, почему-то не освобождая свою руку из сухой, горячей ладони Адама Сигизмундовича,- я не один год проработала в хирургии, но кончится война, если я останусь живой и невредимой, то после института в хирургии работать не буду.

- А где? - живо спросил Адам Сигизмундович, подхватывая Сашеньку за талию, чтобы помочь ей разом, вместе с ним, перепрыгнуть через неглубокую канавку.

- Наверное, я буду детским врачом,- сказала Сашенька и робко попыталась убрать руку Адама Сигизмундовича со своей талии, но тут на их пути возникла еще одна канавка, за ней другая, третья, они ловко перепрыгивали через них, смеялись, и рука Адама Сигизмундовича как бы приросла к ее талии, ничего большего он себе не позволял, но и без того они были уже так близко друг к другу.

- Вы коренная москвичка?

- Почти. Мы с мамой много поездили, а с семи лет я в Москве.

- А я никогда не бывал в Москве. Даже смешно. Собрался двадцать второго июня ехать. Чемодан сложил, билет купил. Решил провести отпуск в столице, там у нас дальние родственники живут, списался я с ними, обещали приютить. У них три дочки на выданье, а я как бы приличный жених - врач. Не получилось. Вместо этого двадцать третьего повестку в зубы - и в строй. Отец очень смеялся, он мне за несколько дней до этого говорил: "Адась, ну куда ты собрался, не сегодня-завтра немцы начнут войну!" Я ему говорю: "Папа, у нас же пакт, о чем ты?" А он смеется, ему хоть и далеко за шестьдесят, но он у меня очень бодрый, главный хирург республики. Мы живем в Дагестане.

- Там, наверное, горы? - сказала Сашенька и сделала еще одну, но совсем уж робкую попытку убрать его руку со своей талии. А когда опять ничего не получилось, она так обрадовалась этому, что лицо ее залилось краской стыда: в сознании промелькнули мама, Домбровский, маленький Карен, "затишок", Елоховский собор, где она стала крестной матерью Артема, снова услышала она глуховатый голос грузного батюшки: "Ничего, что армяненок, я и китайчат крестил, война все спишет, а крещеного Бог сохранит лучше".- А вы крещеный? - спросила она спутника.

- Я? А как же? Правда, я не католик, а православный, мама у меня русская, православная, она и настояла на православии. Хотя, думаю, большой разницы нет.

- Наверное,- сказала Сашенька, чувствуя, что все ее тело охватывает какой-то сладкий дурман, что она почти не принадлежит себе.

- Мой отец, Сигизмунд Адамович,- настоящий царский генерал. Я родился в тринадцатом году. Мы живы случайно, вернее, закономерно - мы живы, пока нужны вашей советской власти. Знаете, у моего отца и на работе, и дома стоят два таких маленьких фибровых чемоданчика с полной укладкой - на случай ареста, он у меня как пионер - всегда готов! - И Адам Сигизмундович засмеялся так непринужденно, будто говорил не о страшном, а о веселом.

- Вы не боитесь все это говорить мне? - приостановилась Сашенька и твердой рукой сняла его руку со своей талии.

Боже, какие у него были глаза! Синие, влажно блестящие - бесподобные глаза!

Он погладил ее по щеке, точно так, как погладил когда-то при расставании Домбровский, и тихо, ласково произнес:

- Я, Сашенька, ничего не боюсь, кроме потери близких и долгой, мучительной смерти,- это было бы неприятно. А что касается вас, мадемуазель, то интуиция мне почему-то упорно подсказывает, что мы с вами сделаны Господом Богом из одного и того же куска глины. Вы не так просты, как ваша фамилия, можете меня не разубеждать.

Сашенька оцепенела. Первым ее желанием было упасть перед ним на колени и рассказать все, все… Но она пересилила себя, зато вдруг сказала ни с того ни с сего: