Одиссей Полихроніадесъ

Онъ продолжалъ попрежнему шутить надо мной:

— Совсѣмъ не мошенникъ этотъ юноша, — говорилъ онъ моей матери. — Что́ онъ за купецъ? Купецъ долженъ быть умный, хитрый, интриганъ, чтобы головы не терялъ, чтобъ и совѣсти не было… Вотъ этотъ купецъ! А онъ дуракъ у васъ, очень добръ и честенъ. Ему въ учителя бы хорошо. Вотъ какъ я. Что́ ты открылъ огромные глаза на меня и смотришь?.. Э, здравствуй, братъ! Чего не видалъ? Видите, какой онъ у васъ тяжелый и толстоголовый. Болгарская, а не эллинская голова, я вамъ скажу. Глядя на тебя, человѣче мой, даже противъ воли панславистомъ станешь; скажешь: и правда, что въ Загорахъ течетъ не эллинская наша кровь! Вотъ и горе намъ чрезъ тебя…

Шутками и шутками, понемногу пріучалъ онъ мать къ той мысли, чтобы меня учителемъ оставить въ Загорахъ, хотя бы не навсегда, а на нѣсколько лѣтъ.

Матери эта мысль стала нравиться; она со слезами вспоминала о томъ, что ей придется со мной разстаться, и примѣръ столькихъ другихъ эпирскихъ матерей, которыя разстаются точно такъ же съ сьновьями, мало утѣшалъ ее.

— Онъ у меня единородный, — говорила мать. — У другихъ много дѣтей.

Старушка Евге́нко спорила съ ней; она была крѣпче ли сердцемъ, на горе ли позабывчивѣе — не знаю.

— Такъ написано загорцамъ, Эленко́, — говорила она матери. — Такъ имъ написано, чернымъ и несчастнымъ. У Бога такъ написано. У меня сынъ мой, первый твой мужъ, не былъ тоже единороденъ, глупая ты! Э, умеръ! Господи, спаси его душу. А Богъ тебя мнѣ послалъ, чтобы за мной смотрѣла.

— Велико утѣшенье! — отвѣчала моя мать. — Велико мое смотрѣнье за тобой… Ты за мной смотришь, а не я за тобой. Мое смотрѣнье — на диванѣ сидѣть да чулки вязать, а ты сама виноградники роешь. Такого для себя утѣшенья, какое я для тебя — подъ старость не желаю. Мы до сихъ поръ все еще твой хлѣбъ ѣдимъ, а не ты нашъ…

И старуха бѣдная рада, смѣется, такъ и умираетъ отъ смѣха, руками по колѣнамъ себя ударяетъ. Какая-де эта Эленко́ наша — шутница, забавница, діавольскаго ума женщина! Все найдетъ, все какъ слѣдуетъ, всякую рѣчь и всякое слово!

Впрочемъ бабушка наша веселая на все была согласна.

— Э! Одиссей, и такъ хорошо. Оставайся, дитятко, съ нами… Будешь учителемъ. Малымъ всѣмъ дѣточкамъ нашимъ станешь Божіи вещи объяснять… Такъ сдѣлалъ Богъ, такъ сдѣлалъ Богъ… И женимъ потомъ мы тебя въ этомъ ли селѣ или изъ Чепелова какую-нибудь «гвоздичку душистую», «лампадку раскрашенную и расписанную» посадимъ на мула съ музыкою громкой… дзининь! бумъ, бумъ! барабанъ!.. привеземъ сюда, чтобы благоухала въ домѣ и свѣтила намъ… Дулама́ шелковую на свадьбу надѣнешь, шубу на лисьемъ мѣху, платочекъ съ расшитыми концами за поясъ персидскій заткнешь. Феску назадъ… Ахъ! ты буря и погибель моя!

— Браво, браво! — говорилъ Несториди. — Такъ, такъ, это все хорошо! Гименей, дня на три торжество и веселье; а послѣ иго, яремъ вмѣстѣ надо покорно и свято нести… О сизиго́съ — значитъ супругъ, несущій вмѣстѣ ярмо. И сизиго́съ — значитъ супруга, та, которая несетъ вмѣстѣ съ нимъ ярмо. Пашите вмѣстѣ, друзья мои тяжкую пашню жизни земной… Увы!.. такъ оно, Одиссей, однако все же гораздо легче оставаться здѣсь, чѣмъ ѣхать далеко и претерпѣвать недостатки и неудачи по ханамъ холоднымъ, странамъ далекимъ и нерѣдко варварскимъ… Ты же тихъ и кротокъ, какъ агнецъ, и хотя я и шучу, что ты глупъ, ты, напротивъ того, очень способенъ, но не знаешь ты, мальчикъ ты мой, что́ такое чужбина!..

И когда начиналъ вдругъ говоритъ этотъ суровый и жесткій человѣкъ такъ снисходительно, дружески и мягко, не могу я тебѣ выразить, до чего услаждалось мое сердце и чего бы я не готовъ былъ для него сдѣлать тогда.

Но мать моя справедливо отвѣчала ему: «Прежде всего посмотримъ, что́ скажетъ мой мужъ. Онъ глава дома, и мы ожидаемъ теперь его возвращенія. Не нашему уму, деревенскихъ и неученыхъ женщинъ, судить о такихъ дѣлахъ!»

— Пусть будетъ такъ, — соглашался учитель.

Отца моего точно мы ждали каждый день… Два слишкомъ года прошло уже съ тѣхъ поръ, какъ онъ привезъ меня съ матерью въ Загоры и возвратился на Дунай. Онъ писалъ намъ, что на счастье его въ Тульчу пріѣхалъ недавно изъ Аѳинъ двоюродный братъ моей матери, человѣкъ очень богатый и съ вліяніемъ. Онъ купилъ себѣ домъ и открылъ на Нижнемъ Дунаѣ обширную торговлю хлѣбомъ, и думаетъ завести большую паровую мельницу на берегу рѣки. Быть можетъ, отецъ упроситъ его стать поручителемъ по дѣлу Петраки-бея и Хахамопула и тогда сейчасъ же пріѣдетъ самъ въ Загоры. Онъ писалъ еще намъ печальную вѣстъ о томъ, что глаза его очень слабѣютъ.

VII.

Наконецъ дождались мы отца. Пріѣхалъ онъ подъ вечеръ. Какъ мы были рады, что́ говорить! Онъ поцѣловалъ руку у коко́ны-Евге́нко, а мы всѣ, и мать, и я, и Константинъ-старикъ, у него цѣловали руку.