Одиссей Полихроніадесъ

Опять про Севастополь, про великую войну, про то, какъ цѣлый годъ, день и ночь, день и ночь гремѣли пушки; какіе русскіе терпѣливые; какіе казаки у нихъ молодцы. О томъ еще, какъ онъ самъ съ моряками и казаками русскими вмѣстѣ ночью воевать куда-то пошелъ и какъ оступался и падалъ съ горы и за кусты держался; какъ боялся, что прямо къ французамъ въ руки попадетъ… И какъ онъ услыхалъ около себя людей и притаился. Сердце бьется. А когда эти люди заговорили тихо: «Это не грекъ ли, Пендо́съ нашъ соленый?» какъ онъ обрадовался и сказалъ: «Пендо́съ! Пендо́съ!»

Я слушалъ.

И вотъ увидали мы оба съ Константиномъ, вдругъ — по Янинской дорогѣ, внизу въ долинѣ, со стороны села Джудилы, толпу всадниковъ. Они тихо спускались съ горы.

Скоро различили мы, что впереди ѣхали турецкіе сувари, конные жандармы, четыре человѣка. Ихъ можно было узнать по краснымъ фескамъ и чернымъ шальварамъ… За ними два человѣка въ красной верхней одеждѣ и бѣлыхъ фустанеллахъ. Потомъ ѣхалъ на рыжей лошади кто-то въ бѣлой чалмѣ и въ длинной одеждѣ, какъ кади или молла, такъ мнѣ издали казалось. А за нимъ еще люди, еще фустанеллы и вьючные мулы; пѣшіе провожатые съ боковъ прыгали по камнямъ.

Константинъ думалъ, что это какой-нибудь консулъ. Я полагалъ, что турецкій судья или другое мусульманское духовное лицо, судя по одеждѣ. Но старикъ нашъ настаивалъ, что это не турокъ, а непремѣнно консулъ какой-нибудь, и совѣтовалъ мнѣ побѣжать домой и сказать отцу. — «Можетъ быть и русскій, и отецъ въ домъ его приметъ».

Пока мы такъ совѣщались, всадники пріостановились въ долинѣ на минуту, сошли съ лошадей, и потомъ одинъ турокъ-сувари и съ нимъ одинъ молодецъ въ фустанеллѣ помчались во весь опоръ впередъ по нашей дорогѣ.

Тогда уже не было сомнѣнія.

Константинъ узналъ одного изъ кавассовъ русскаго консульства, Анастасія суліота. У него и грудь и поясъ блистали на солнцѣ серебромъ и золотомъ, какъ огонь.

Видно было, что и консулъ сѣлъ опять. Немного погодя, поскакалъ и онъ, а за нимъ и вся толпа. Только вьючные мулы и пѣшіе люди остались сзади.

Я побѣжалъ домой сказать отцу, но на пути уже меня обогнали кавассъ и сувари. Я показалъ имъ домъ отца, и они повернули къ намъ.

Какъ пожаръ у насъ сдѣлался въ домѣ! Консула русскаго у насъ въ Загорахъ никогда не видали.

Растворились наши ворота широко со скрипомъ и со стукомъ; отецъ новый сюртукъ надѣлъ; мать предъ зеркаломъ поправлялась; служанка по диванамъ въ большой залѣ бѣгала безъ башмаковъ и утаптывала ихъ, чтобы ровнѣе были; старушка Евге́нко новый фартукъ красный повязывала и кричала служанкѣ, чтобъ она въ маленькую комнату дрова на очагъ несла и чтобы шаръ-кейскій коверъ у очага постлала.

А ужъ по мостовой топотъ конскій все ближе и ближе. У меня отъ радости сердце билось.

Вышли мы всѣ за ворота и ждемъ. Отецъ тихо сказалъ тогда матери: — «Ты руку у него не цѣлуй. Это теперь уже не дѣлаютъ, а только пожми ему, если онъ тебѣ свою подастъ».

А я думалъ: «Какой же онъ человѣкъ этотъ намъ покажется? Гордый и грозный? Старый должно быть; и какими орденами царскими онъ будетъ украшенъ?»

И вотъ бѣгутъ толпой впередъ наши сельскія дѣти; бѣгутъ тихо и молча; только лица у нихъ измѣнились отъ изумленія или страха. Въѣхали шагомъ на улицу нашу прежде всего два сувари-турка, ружья по формѣ держали; а за ними еще сувари и другой кавассъ; потомъ и самъ консулъ на прекрасномъ рыжемъ жеребцѣ; а за нимъ драгоманъ и еще одинъ нашъ загорецъ его провожалъ. И слуги греки. Старикъ Константинъ уже успѣлъ феску на свою старую русскую фуражку обмѣнить; руку у козырька держалъ и стоялъ какъ каменный у воротъ. Отецъ мой самъ стремя и узду консулу держалъ, когда онъ сходилъ съ коня; а Евге́нко уже громко кричала ему и со смѣхомъ, по своему обычаю: «Добро пожаловать! Добро пожаловать къ намъ!» Служанка наша успѣла и руку у него поцѣловать, когда онъ на лѣстницу входилъ.

Не старый былъ г. Благовъ, а очень молодой, веселый и… мнѣ тогда показалось, — не гордый.

Вовсе не такимъ я его ожидалъ видѣть!

Орденами царскими онъ изукрашенъ не былъ, а только виденъ былъ у него красный бантикъ въ петелькѣ бархатнаго чернаго сюртучка. То, что́ я принялъ издали за чалму, была точно та бѣлая сирійская ткань, расшитая золотистымъ шелкомъ, которую употребляютъ нѣкоторые важные мусульмане для головного убора. У консула этою чалмой обвита была соломенная шляпа, и сзади ниспадалъ длинный конецъ съ прекрасными узорами для защиты шеи отъ солнца.

Сверхъ бархатнаго сюртучка на консулѣ была надѣта длинная одежда изъ небѣленаго, простого полотна съ башлыкомъ на спинѣ; сапоги на немъ были большіе, даже выше колѣнъ; чрезъ плечо висѣла на красныхъ шнуркахъ съ кистями кривая турецкая сабля, и станъ у него былъ перетянутъ поверхъ дорогого бархата обыкновеннымъ сельскимъ болгарскимъ кушакомъ.

Лицомъ г. Благовъ былъ красивъ, очень нѣженъ и блѣденъ; бороды не носилъ, а только маленькіе усы; глаза у него были большіе, и онъ ими на всѣхъ смѣло глядѣлъ. Ростомъ онъ былъ очень высокъ и ходилъ очень прямо.

Разсматривалъ я его внимательно, какъ чудо; все хотѣлъ я видѣть, и все удивляло меня въ немъ.