Одиссей, сын Лаэрта. Человек Космоса

— В волосатый ухо плюй-шепчи: хитромудрыя Диссей — измена! Великий Троя помогай, про Не-Ел-Сиська болтай-болтай! Золото давай — золото бери. Агамем-ванака сюда бегом беги, воины беги, много-много. Моя сюда видеть, золото видеть, хитромудрыя Диссей бей-убивай — да-да-да! Паламеда хитрый, сильно-сильно. Меня потом отпускай, золото давай!..

Я спрашиваю — он отвечает.

Преданно и честно.

Сейчас он просто не способен врать, раскрашенный фракиец, от которого несет конюшней и которому очень нужно золото Паламеда. Что-то творится со мной, что-то болезненное, острое, раздирающее душу, словно десны, в кровавые клочья, — наверное, растут зубы.

…начинаю — с себя. С себя.

— Ты пришел один?

— Х-ха! Зачем один? Целый ладонь брат-фракийца рядом жди! Вся ладонь криком кричи: «Да-да-да! Мы троян-золото хитромудрыя Диссей неси! Хитромудрыя Диссей — измена!»

— Сейчас ты их позовешь.

— Да-да-да! Я зови! Я…

— Замолчи. Позовешь, когда я скажу.

Откидываю полог шатра:

— Клеад!..

* * *

Без потерь не обошлось. Фракийцы отбивались, как бешеные крысы. Одного мои свинопасы сгоряча зарубили, да еще Клеада пришлось перевязывать: плечо рассекли и щеку. Ладно, что ни делается — к лучшему. С трупом и раненым все будет выглядеть куда убедительней. Раскрашенного лазутчика связали за компанию: он вертелся, помогал вязать… руки подставлял.

Приказав стеречь пленных, я направился к шатру Агамемнона.

Спасибо тебе, Паламед, за этот урок. За последний твой урок.

— Теперь ты будешь меня ненавидеть?

— Нет. Я буду тебя любить. Как раньше. Я умею только любить.

— Наверное, ты действительно сумасшедший…

Наверное. Я не держу на тебя зла, я люблю тебя, мой шурин: ты показал мне, что и как надо делать, если действительно хочешь вернуться. По-настоящему. Спасибо тебе. Я — хороший ученик, я отплачу учителю по достоинству: его же золотом. Будь хитрее хитрого, будь подлее подлого, обрати ловушку против ловца — только тогда сможешь победить: подло и грязно.

По-человечески.

…Начинать надо — с себя. Ты начал, эвбеец. Ты показал свои новые зубы — теперь мой черед.

* * *

Я встретил их на полпути. Словно домой вернулся, на Итаку, когда они ждали меня, безумца, внизу: оба Атрида, притвора Нестор… зато Аяксов тогда не было и микенских гвардейцев.

И Паламед сейчас не держал в руках моего сына.

— Горе, ванакт! — кричу издалека, вместо исконного пожелания радоваться. — Горе! Измена в лагере!

Нет, любимый шурин. Я не дам тебе вставить ни словечка. Дергайся, разевай рот выброшенной на берег рыбиной…

— Верный Паламед уже сообщил нам об измене! — Сквозь высокомерие в голосе Агамемнона пробивается растерянность. Лицо микенского ванакта — золотая маска с прорезями для глаз. Маска бросает масляные блики в отсветах факелов, и кажется: она шевелит губами. Но это только иллюзия. В Микенах такие маски кладут на лица умерших правителей, прежде чем отправить тело на погребальный костер. Ты уже умер, Агамемнон? Это твоя тень говорит со мной?

Но даже если ты — всего лишь тень ванакта, я отвечу тебе.

— Проклятый Парис тоже приезжал гостем, а не вором! Скорее, вожди! Скорее!

И мой шурин срывается:

— Не верьте лгуну! Он заманивает вас в ловушку! Лучше спросите его о фракийцах, о троянском золоте — я видел, я все видел!

…начинать — с себя.

Ты кричишь, мой любимый шурин. Ты гневаешься, значит, ты не прав. Я ведь еще не назвал твоего имени, а ты уже кричишь, хрипишь, брызжешь слюной. Смотри: ты теряешь лицо. Мало-помалу исчезают губы, нос, брови, глаза — словно морская волна, накат за накатом, стирает с прибрежного песка детский рисунок. Я люблю тебя, Паламед, человек без лица. Я забираю твое лицо, забираю и делаю своим, а тебе суждено безликим сойти в Аид.

Видишь, какой бывает настоящая любовь? Тебе бы моего сына на руки, Паламед. И обнаженный меч. Кровь бьется в висках. Или это взахлеб смеется дитя у предела?..

— Кто громче всех кричит: «Держите вора!»? — ни к кому не обращаясь, кашляет в бороду Нестор. И добавляет равнодушно: — Неужели богоравный ванакт Агамемнон страшится пройти лишнюю стадию? По собственному лагерю?!

* * *

Память ты, моя память…

Нестор Пилосский, седой лжестарик. Он поседел в ранней юности, узнав об истреблении всей своей семьи Гераклом. И занял опустевший трон Пилоса, первым делом воздвигнув храм Гераклу Мстящему; занял надолго. Многие из нас годились Нестору в сыновья; двадцатилетние — сорокалетнему. Почему бы и нет? В конце концов, большинство из нас погибло, как и сыновья этого седого, вечно кашляющего, согбенного и до сих пор живого пилосца. Я помню, он всегда старался не подходить близко к малышу Лигерону. На площади собраний, во время совета, в бою, в шатре — чем дальше, тем лучше. Умница: если твой родной брат был таким же морским оборотнем, как Не-Вскормленный-Грудыо, а Гераклы редко оказываются под рукой в нужный момент…

Что ж, у каждой лепешки — свои зубы.

Главное — вернуться.

* * *