Одиссея батьки Махно

Махно свернул с дороги, затерялся меж копен. Клешня повернул назад. Тревожно было у него на душе. Сколько раз он пытался отговорить Нестора: «Не делать глупости, не соваться волку в пасть». Но тот заладил одно: «Надо. И только».

Нестор, сжимая в кармане рукоять пистолета, пробирался задами. Наконец, в одном месте перелез через изгородь, пошёл по тропинке между подсолнухами к избе. Он знал, что здесь живёт вдова не вернувшегося с германского фронта солдата и что ей он вполне может довериться.

Стучать в окно он не решился, могли услышать с улицы, тихо подёргал сеночную дверь. Раз, другой. Наконец послышался голос:

— Кто там?

— Мотя, это я. Открой.

— Кто?

-— Открой, увидишь.

Женщина подняла деревянную закладку, приоткрыла дверь.

— Батюшки! — ахнула. — Нестор Иванович, — и сама же зажала себе ладонью рот. — Как же это вы? Разве ж можно? Вас ищут.

— Тихо, Мотя. Проводи меня в хату. Огонь не вздувай.

— Проходьте, проходьте, — засуетилась хозяйка. — Сидайте к столу. Сейчас я приготовлю чего поужинать. Чай, голодные?

Махно сел на лавку у окна, чтоб видеть двор. Мотя возилась у печки.

— У меня борщ, вечор варила. Ещё горячий.

— Борщ — это хорошо, давно не едал, — сказал Махно.

Она налила ему полную миску, положила ломоть хлеба.

— Исты на здоровьичко.

— Я буду есть, а ты рассказывай, — сказал Махно, беря ложку.

— Ой, Нестор Иванович, таке горе, таке горе, не знаю як и начать. У вас в семье...

— Я знаю уже, — осадил её Нестор. — Не будем бередиться, мама всё рассказала. Ты скажи, как народ: что делают, о чём думают, к чему готовятся.

— Народ дюже недовольный, Нестор Иванович...

— Мотя, зови меня Иваном Яковлевичем. У меня документ на это имя. Конечно, местные вартовые меня в лицо знают, а если немцы, так они-то меня не видели. Я для них Шепель. Учитель. Хорошо?

— Хорошо, Иван Яковлевич, я всё поняла. У нас и вартовые есть нездешние. Один приехал сюда с матерью и сестрёнкой. Наши парни раз поймали его и решили убить, а он взмолился, что де пошёл в вартовые, чтоб с голоду не умереть и мать с сестрёнкой прокормить. Ну наши сказали: будешь нам служить — будешь жить. Он согласился и слово держит, об облавах и обысках всегда предупреждает. Ну, наши узнали, что на его шее действительно мать-старуха и сестрёнка, подкинули ему куль муки, сала там, картошки. Он на седьмом небе, теперь служит не за страх, а за совесть.

— Это молодцы, что среди вартовых своего человека имеете. Как его звать-то?

— Микола Холявко. Если б не он, Лютого давно бы поймали.

— Лютый здесь? — обрадовался Махно.

— Здесь. Он теперь Петром стал.

— Вот это радость. Я Иваном, он Петром.

— А он не очень обрадуется, узнав, что вы здесь.

— Почему?

— Он со всеми переругался, кто хотел звать вас. Мы, говорит, не можем рисковать головой Нестора Ивановича, звать его рано. Вот подготовимся, вооружимся, сколотим отряд, тогда и позовём.

— Нет, Мотя, я не могу ждать. Завтра же мне надо увидеться с людьми, с верными, надёжными. Кстати, предупреди и их, чтоб все звали меня Иваном Яковлевичем.

— Хорошо, Иван Яковлевич, с утра пошлю своих хлопцев.

— А как они? Надёжные?

— Мои-то орлы? Оба в отца. А ведь он ещё до войны в вашей анархистской группе состоял, не последним был.

— Помню я. А где соберём народ?

— Это я посоветуюсь с Харитиной. Уж она-то обрадуется, узнав, что вы в Гуляйполе.

Утром, посылая сыновей-погодков четырнадцати и пятнадцати лет, Мотя наказывала им:

— Первой позовите сюда Харитину.

Харитина примчалась с тяжёлой кошёлкой, с порога приветствовала радостно:

— Иван Яковлевич, наконец-то! Здравствуйте вам! — долго не отпускала руку Нестора, трясла её: — Вы не представляете, как я рада. Без вас ничего у нас не делается. Для начала вот, я для вас принесла.

Харитина грохнула кошёлку на стол. В ней оказались два нагана, немецкий манлихер и три бомбы. Всё было прикрыто сверху свежим луком и укропом.

— Спасибо, Харитина. Но нельзя так рисковать. А ну патруль.

— А шо? Я на базар несу лучок продавать.

— Если б взяли в руку твою кошёлку, по весу бы определили, что там за лучок.

— Так мне как хлопцы сказали, шо вы тут, я подумала: у него ж ничего нема. А у мэне цего добра.

— Харитина, ты сможешь собрать наших уцелевших?

— Когда?

— Немедленно, сейчас же.

— А куда?

— Это сама решай, только сразу предупреждай, чтоб моего имени вслух никто не произносил.

— А что, если у меня же? А? Моя хата в Песках в самом краю села.

— Добро, собирай к себе. И я сразу приду.

— Иван Яковлевич, но по улицам шляются вартовые.

— Мотя, у тебя Найдётся лишняя юбка, платок?

— Есть праздничная.

— И бритву, пожалуйста.

— Мужнина в сундуке лежит.

— Вот и всё. Побреюсь. Переоденусь. И все дела. Харитина, на всякий случай, чем чёрт не шутит, если накроют нас у тебя, найдётся ещё «це добро», чтоб отбиваться?

— О-о, Иван Яковлевич, у меня под полицей и пулемёт есть.

— Ну Харитина, ну молодчина.

— Вы только командуйте, а уж я для вас чёрту хвист одирву.

— Ступай. Через час я буду у тебя с Мотей. Да наказывай, чтоб кучей-то к тебе не шли, по одному чтоб тянулись.

— К этому нас уже немцы приучили. Можно и не говорить.