Одиссея Гомера

Когда же я наконец встретилась с ним и прямо спросила, что все-таки не так, он раскрыл мне страшную тайну: его отец был алкоголиком, детская травма никуда не делась, и пусть я и нравилась ему больше, чем можно выразить словами, я должна была понять, что он из тех парней, которым нужно дважды подумать, прежде чем на что-то решиться, но что в душе он никак не сомневается, что мы еще сможем быть очень дружной парой и что теперь, после этого разговора, мы, конечно же, лучше понимаем друг друга, чем до того, как этот разговор состоялся.

Я попросила его никогда мне больше не звонить.

Не скажу, что я взвешивала каждое слово. Я не думала: «Если он относится к тебе так в самом начале отношений, то лучше уже не будет». Я не пыталась себя убеждать: «Не может человек, которому ты нравишься настолько, насколько он сам говорит, не прийти на свидание три раза подряд!» Все это, возможно, и правда, но ни одно из этих слов мне на ум не пришло.

Я чувствовала лишь отвращение. Пользуясь его логикой, выходило, что сделать больно мне сейчас (конечно же, мне было больно) можно уже потому, что двадцать с лишним лет назад кто-то сделал больно ему. Однако, как по мне, это было равносильно признанию очень плохого человека: «Мол, да, я такой, и что с меня возьмешь?» Возможно, он даже считал себя честным человеком, а честность, как известно, не порок. Лично я таковым его не считала: я считала его человеком, который искренне полагал, будто сбросить свою боль на кого-то легче, чем жить с ней, вот и все.

Не то чтобы я думала, что это неправильно. Это было хуже, чем неправильно. Это было не по-мужски.

Как и любая женщина, у которой за плечами имелся немалый жизненный опыт, я могла бы написать целую книгу подобных историй. Но эта история вовсе не о мужчинах, которые были в моей жизни и оставили в ней свой след. У всех были качества, достойные восхищения, и все делали ошибки. Ошибки делала и я. В конце концов, все мы люди.

Но с «усыновлением» Гомера изменились мерки, с которыми я подходила к мужчинам. Кому-то может показаться глупым сравнивать мужчину с котом, но только не мне. Гомер грудью встал на мою защиту перед лицом опасности. Я вовсе не ожидала, что такая же возможность представится мужчинам и они смогут открыть в себе ту же отвагу. Но Гомером я восхищалась. С каждым днем я все больше хотела стать похожей на него: я хотела быть сильной, как он, отважной, как он, я хотела платить верностью за верность. Я хотела сохранять в себе радость жизни вопреки всем невзгодам. С этими же качествами. И я мечтала встретить мужчину с такими же качествами. Я поняла, что не могу быть рядом с кем-то, на кого не хочу равняться и восхищаться им каждый день. Ум, внешность, чувство юмора — все это, конечно, важно, но…

Но это далеко не все.

Когда я впервые увидала Гомера, еще давно, в ветлечебнице, меня поразили в нем его внутренняя жизненная сила и отвага, которой у него с лихвой хватило бы и на других кошек, и даже на многих людей. Прежде я выбирала знакомых и заводила питомцев по меркам (которые пусть и не озвучивала, но всегда подспудно держала в уме), как то: сообразительность, личное обаяние и то, насколько мне хорошо было в их компании. А более всего я нуждалась в том, чтобы нуждались во мне, и пусть это не покажется странным: именно поэтому моя первая работа была не где-нибудь, а в сфере благотворительности. Скарлетт и Вашти я тоже «удочерила» уже потому, что они отчаянно во мне нуждались, и лишь потом я полюбила их — просто оттого, что теперь они мои.

С Гомером все было иначе. Я полюбила его потому, что он был весел и отважен, а вовсе не потому, что он нуждался в защите, несмотря на невзгоды и горести первых недель своей жизни. Вы можете сказать, что Гомер был просто котом и что думать не мог, дескать, что толку чувствовать себя несчастным, все равно ничего не изменишь — и будете правы. Но я работала со многими брошенными, обиженными и травмированными животными, и мне ли было не знать, что всю оставшуюся жизнь они чувствовали себя загнанными и так и норовили цапнуть или броситься на каждого, кто к ним приближался. И как бы ни обливалось кровью ваше сердце, винить в том животных было никак нельзя. Ведь ничего иного они в жизни не знали. Ничего иного не знал тогда и Гомер. Его оптимизм и отвага были врожденными — эти качества можно в себе воспитать, но научить им нельзя. Отвага Гомера была у него в крови, так же, как и охотничьи инстинкты, тогда, когда он ловил мух, и тогда, когда неслышно подкрадывался к добыче, прежде чем совершить решающий прыжок.

«Усыновление» Гомера было первым в моей жизни осознанным решением о продолжении дальнейших отношений, основанным не на внешних данных, а исключительно на внутренних качествах — так я назвала бы то, что произошло между нами, если бы могла ясно мыслить в то время. Речь, естественно, идет не о каком-то его особом обаянии и не об отчаянной беспомощности. В нем было что-то такое, что вызвало мое уважение, — то, что я уважала бы и в человеке, если бы мне встретился именно такой.