Одна и та же книга

– Ладно, – говорю, радуясь, что можно больше не тупить перед доской со списком дежурных блюд, – давайте. Но сначала эспрессо и воду.

Приносит. Наклоняется к самому уху. Спрашивает шепотом:

– Вы из Польши?

Удивленно мотаю головой. Дескать, нет.

– У вас в семье были поляки, я уверен. Спросите родителей.

Мне спрашивать особо некого, но и не надо, я и так знаю, что у меня папа поляк. Просто до сих пор никто вот так с лету не вычислял мою принадлежность к гордой шляхте. В том числе сами поляки.

– Я в поляках хорошо разбираюсь, – говорит. – У меня сын поляк.

– А?

Я понемногу начинаю сомневаться, что понимаю его (кстати, очень хороший) английский.

– Ну, мать сына – полька. Моя жена. И сын тоже поляк. Я думаю, национальность больше от матери, отец не имеет значения. Вот у меня отец араб, а мать француженка. И посмотри на меня, какой я француз! У меня все французское – кровь, характер, привычки. Ничего арабского. Поэтому я сразу понял, что сын будет поляк. И очень волновался – какие они, поляки? Может, плохие люди? Много читал про поляков. И польских писателей читал. И польские фильмы смотрел. И фотографии. Просто фотографии – города, люди, природа. Это очень важно, много можно понять. И я теперь все про поляков знаю. Хорошие люди. Теперь я за сына спокоен.

Выдыхаю. Смотрю на него во все глаза. Надо же.

– А теперь бросай свою сигарету, – говорит. – Сейчас еду принесу.

И приносит. Ой, мамочки. Больше никогда. Ни за что. Ни в один ресторан в этом городе не зайду. Кофе, кофе, кофе. Иногда с круассаном. И все! Больше я в эту ловушку не попадусь.

Потому что еда выглядела так:

– здоровенный глиняный котел (в нем оказалась подливка),

– на котле стоит глиняный горшок чуть-чуть поменьше. В нем кус-кус. Порция на троих, как минимум,

– здоровенное расписное блюдо с горой бараньих ребрышек, ломтей жареной телятины, куриной ногой и тонкой, но чертовски длинной сосиской.

– Э-э-э… – говорю, – а это зачем? Я же только кус-кус…

– А это и есть только кус-кус. Кус-кус без мяса не бывает.

И быстренько спрятался, оставив меня наедине с тонной еды.

Ну, пятую часть мне отъесть как-то удалось. Но это было не очень заметно.

Появляется наконец:

– Вкусно?

– Вкусно, – вздыхаю. – Но много. Слишком большая порция.

– У нас, – говорит назидательно, – это маленькая порция. Большая порция в два раза больше. Я сам понял, что тебе не надо большую. Ты ешь давай.

– Нет, – говорю, – больше не могу. Слишком много.

Хватается за сердце.

– Ты что, думаешь, я понесу это назад шефу? Он старый человек. Ему будет плохо, когда он увидит, что человек ничего не съел! Ну, кус-кус, ладно. Его многие не доедают. Но баранина! У тебя в тарелке осталась баранина! И баранья сосиска! Это же самое лучшее! Если ты оставишь баранью сосиску, шеф не переживет. Давай, давай, это легко!

– Это трудно, – говорю я.

Переговоры зашли в тупик.

– А может быть, вы съедите сосиску? – предлагаю я. – Шеф ничего не узнает.

– Я не могу! Я же здесь работаю. Меня здесь кормят. Я уже ел сегодня. Два… нет, три раза. А ты один раз не можешь? Не верю.

Стоял над головой, уговаривал. Радовался каждому проглоченному кусочку. Заламывал руки, в очередной раз услышав: «Я больше не могу». Последний раз мне такое устраивал мой покойный папа. В мои примерно шестнадцать лет. С тех пор никто никогда не пытался насильственно меня кормить, а некоторые особо выдающиеся граждане еще и последний сиротский сухарик изо рта выдирали.

Вырвавшись наконец из цепких лап официанта, отхожу метров на пятьдесят, задираю голову и вижу, что иду по бульвару Ришар-Ленуар. Порции-то на комиссара Мегрэ рассчитаны, вот оно что. А мне страдать.

С этого момента стало окончательно ясно, что город Париж будет мне родным отцом, и он им был, потом догонял и снова был. И снова, и снова. Удивительное ощущение. Еще ни один город не вступал со мной в столь близкие родственные отношения, да еще вот так, с налета.

Пятеро музыкантов на мосту Святого Луи. Джаз-бэнд – труба, тромбон, саксофон, банджо, стринг-бас. Все старики, банджист совсем древний, но и остальные в годах – это становится немного заметно, когда они перестают играть.

Что они вытворяли, пересказывать бессмысленно, я все равно не напишу так, чтобы вы умерли на месте и тут же возродились, счастливые, приплясывали, прищелкивали пальцами в такт и гримасничали, заливаясь слезами, слаще которых нет ничего.

Неважно.

Но какие-то проходившие мимо экзотические люди в чалмах и бурнусах остановились, стали кланяться музыкантам, а один из них поцеловал землю перед трубачом-вокалистом, а тот совсем не удивился.

В какой-то момент трубач сказал: «Скоро десять. В десять мы должны перестать играть. Потому что зажгутся фонари, и вы увидите, что мы не отбрасываем тень». Ну, не слово в слово, но примерно так. И старики заиграли последнюю песню, про «Wonderful World», и тут уж добрая половина присутствующих залилась смехом и слезами одновременно, потому что поняли наконец, что смерти нет – иногда. А иногда есть. А потом снова – ррраз! – и нет. И это всех нас некоторым образом касается.