Одна Книга. Микрорассказы (СИ)

Тут бывалые японцы могут спросить меня: что за имя такое дикое – Маиюки? Отвечаю: Любезные-сан, Имя человеку даётся его родителями раз и навсегда, и никакие ЗАГСы, никакие монастыри не вправе, да и не в силах изменить его. Потому: Маиюки, и всё тут. Не задавайте глупых вопросов.

После завтрака она быстро, в дайджест-режиме просматривает 3D-новости (перед едой это делать не рекомендуется). Огорчается слегка миру, летящему в задницу, и радуется технологическому подъёму Японии на недосягаемые высоты. Переключает «Джунни» в режим обучения и минут сорок семь посвящает самосовершенствованию.

Потом начинается война. Уебаны из ЦРУ никак не могут простить Pearl HarboR летят и взрываются бомбы, у Маиюки остаётся всё меньше и меньше родственников и друзей, ей грустно. Она идёт из школы, и банты на её голове испачканы кровью.

Потом. Потом она плачет. 14.30 – обед. Но Маиюки не хочет есть мясо себе подобных. Её тошнит от рук, речей, НАСТАВЛЕНИЙ бабушек и матерей. Она блюёт ВАШЕЙ правдой. Она чувствует себя плохо, но она знает свой долг. Она – ветер – свободный и летящий в одну сторону.

15.00 Час Дракона. На заднем дворе школы, там, где баскетбольные корзинки, она отхуяривает в умат пацана, что два года доставал её мудацкими букетиками и: «Дай, понесу портфель… дай понесу портфель…» Осталась довольной над поверженным. И, главное – СВОБОДНОЙ! Она – ветер, летящий навстречу Солнцу.

Вы, суки, знаете, что такое «Ветер, летящий навстречу Солнцу»? Это билет в один конец. Это – обратной дороги не предусмотрено. Это – открытый путь к Богу. И только к нему, стяжателю душ идиотов. Это победа над самим собой, собственной трусостью, признание или отказ от рабства.

Жара

Мы уже полтора часа торчим на этом сраном железнодорожном переезде. Жара, духота, как ни странно, «Беретта» на столе остаётся холодной. Сессиль, моя любимая девушка, лучшая в мире ебанутая француженка, переодевшись в оранжевый жилет, в своей клетчатой рубашке под ним выглядит убийственно сексуальной. Ну, да это всегда так: когда я её вижу у меня всё поднимается. А вижу её я даже во сне.

Андрей нервничает. То входит, то выходит из этой грёбаной будки, оба Калашника с плеча не спускает.

– Положи ты их! Трупы оттащи подальше.

Он плюёт прямо на пол. Некультурный.

– Сто лимонов! Сто лимонов – ты можешь это себе в голову вместить?

– Рублей. Зачем в голову? У нас, вон, пикапчик есть.

Мы ждём инкассаторов. Они не знают, что мы их ждём. Они, блядь, опаздывают.

Сессиль в наушниках слушает какую-то херню из телефона. Меня это раздражает. Выдёргиваю из её головы дурацкие провода, и мы сливаемся в долгом поцелуе. Андрей снова плюётся. Да сколько слюны-то в тебе?

Длинная дорога плавится. Нам будет хорошо их видно – они с горочки – прямо к нам.

Жара. Капельки пота повисают у меня на ресницах. Сессиль смеётся, ей хорошо даже в этой жаре.

Спрашиваю, любя:

– Что ты делаешь в этой стране?

– Не в этой стране я делаю. Мне вообще все страны – по барабану.

Это я научил её идиотским идиомам.

Она говорит на ломаном русском, но мне, как ломанному русскому всё легко понятно. Я люблю её. Она… Она какая-то неземная, что ли. Весёлая.

Как больно солнце жжёт глаза. И вот блеснуло. На далёком холме луч, отражённый от радиаторной решётки, ударил сквозь окно, разлился по стенам, затопил будку. Едут. По местам!

– Андрей, твой банк тебя не забудет.

Сессиль – у кнопки УЗП (Устройства заграждения переезда), мы – по обочинам дороги. Часы на моей руке, суки, так громко начинают тикать, что отвлекают; автомат – такой удобный и послушный, надёжный, как друг.

Почему – как? Почему – как? Тик-так, тик-так, тик-так…. Бля…

Они с ходу решили проскочить переезд. Колёса большие, непробиваемые. Что им рельсы? Что им шпалы?

Сессиль, между прочим, кандидат математических наук, даже чего-то там читала у себя в Сорбонне. Тютелька в тютельку поднялись крышки, прямоугольные рамы на шарнирных опорах. Фургон, споткнувшись, кувырнулся через них, скорость обиженно тащила его по асфальту, обдирая краску с бортов и вереща.

Затихло. Поверженный мамонт лежит на боку, мы с Андреем, осторожно подходим. Зачем-то Сессиль выскочила из будки. Смеётся.

Если живые там внутри, вряд ли они откроют, для убедительности мы и притащили пару канистр с бензином. Я стараюсь держать в зоне обзора дверь фургона и Сессиль, бегущую к нам. Она что-то радостно кричит по-французски, я не понимаю. В машине тихо.

– Они живы? – спрашивает Андрей. Я пожимаю плечами. За тонированными бронированными стеклами ничего не видно.

Андрей стучит прикладом по борту фургона.

– Поезд дальше не идёт. Просьба освободить вагоны. – дурачится он.

Подбежала Сессиль, обнимает меня левой рукой, целует. Ствол её пистолета нечаянно мне прямо в живот упёрся, не нажми на курок, любимая.

Фургон молчит.

– Ну, что, будем резать? – Андрей.

– Я принесу, – отвечаю. Автоген у будки. Целую Сессиль, нежно отстраняю и иду.