Одна ласточка еще не делает весны

Взрослая женщина громко сказала мне по-чеченски: не плачь, ты же мужчина! И тихо, по-русски: она ведь жива, а ты не плачь, ей от этого только хуже. Только тут я понял, что в палате были еще люди. Я огляделся... Нет, по-настоящему я огляделся еще позже. Сначала я выбежал из палаты в коридор, я успокоил себя, я взял себя в руки, тогда я зашел снова.

И уже спокойно я подошел к ней, сел рядом на стул, спросил: как ты? В ее глазах стояли слезы, но она успокоилась вместе со мной и сказала: хорошо, мне уже гораздо лучше.

Ей действительно было лучше. Тут, в Назрани, когда мы еще ничего не знали, ингушский хирург в условиях обычной областной больницы, без нейрохирургического отделения, усталый, не спавший которые сутки, сделал Зареме сложнейшую операцию. После взрыва ракеты осколками у нее были выбиты куски предплечья, но не это было самое страшное. Осколочное ранение в голову, закрытая черепно-мозговая травма. Внутричерепное давление стало нарастать, боли, потери сознания, критическая ситуация. Хирург сделал трепанацию черепа. Давление ослабло, кризис миновал, теперь Зареме было лучше.

Зарема говорила мало, мне все рассказали другие. Да, там были другие, я их заметил, когда по-настояшему огляделся. В палате лежали женщины. Перебинтованные, обожженные, некоторые с ампутированными конечностями.

Я потом еще вышел в коридор. Областная больница была переполненным военно-полевым госпиталем. Для гражданского населения. Старики, женщины, дети. Раненые, изувеченные. Мальчик с оторванной ногой сидел на скамеечке, костыльки у стенки, и разговаривал со своим ингушским сверстником.

А как по-ингушски будет “солнце”? А “вода”? А “хлеб”? Маленький ингуш отвечал, маленький чеченец смеялся. Ему казалось, что ингушские слова — это коверканные чеченские.

Знаете, я вспомнил, как однажды на “скорой помощи” попал в травматологическое отделение больницы в Санкт-Петербурге. Мои соседи стонали и жаловались, один постоянно причитал: почему это случилось именно со мной?

В Назрани никто не жаловался, ни женщины, ни маленькие дети. Иногда говорили: такова была воля Аллаха. Как можно победить этот народ, как можно его подчинить, завоевать?

И мне стало стыдно за себя, за свою несдержанность, за эти слезы. У людей смерти в семье, тела разорваны на куски, а мы живы, мы целы. И чеченец не должен плакать. Трудно быть чеченцем.

Что теперь скажу я, если спросят, открыв мой паспорт: “Ты чеченец?”. Может, только: нет, наверное, нет; но я очень хотел бы быть чеченцем.

50

Зареме предстояло еще долгое лечение, сращивание предплечья, нейрохирургическое вмешательство. Все, что было можно сделать в переполненной назранской больнице, с недостатком лекарств, отсутствием условий для сложных операций, врачи уже сделали. Мы с отцом хлопотали о выписке Заремы, я забирал ее в Петербург.

И вот на руки выдали эпикриз, машина МЧС довезла до аэропорта. В аэропорту рано постаревшая ингушка, служащая, ставит штампы на бесконечные партии “груза 200”. И мы видим эти крытые фургоны, стоящие в очереди на погрузку. Но мы живые, мы — живые! Пусть на носилках в самолет, потом я держу сестру на руках, но живые. Стюардессы освобождают нам три передних кресла. Никто из пассажиров не говорит ни слова против, это Назрань, все понимают.

Это Назрань. Все понимают. А в Москве, в Москве как будто не знают о том, что идет война, как будто никогда не слышали. Наш рейс до Санкт-Петербурга, но нас сажают в Москве. К трапу подъезжает машина, заходят люди в штатском: “Кто здесь с огнестрельным ранением, пройдемте!”.

Пройдемте??? Пройдемте???!!!...

Только если вы волшебники, если сделаете так, что Зарема вмиг встанет на ноги. Но вы не волшебники, вы просто жалкие московские крысы, жалкие крысы из крысиного учреждения. Я снова беру сестру на руки, я еду с ними. Это ФСБ, к ним поступила информация, они должны проверить. Я показываю медицинские документы, я не сдерживаю чувств, опять не сдерживаю чувств.

Вы, подонки, изверги, тупицы, нелюди, она чуть жива, может, вы посадите ее в тюрьму? Террористку нашли? Снайпершу? Она учительница. Вы, суки, бляди, вы взорвали мое село, она шла с работы, вы запустили по селу ракету, когда там не было никаких боевиков, вы убийцы. Заберете ее, да? Может, и меня? Тогда и меня заберите, а лучше убейте нас тут, сразу. Не добили там, убейте тут.

…………………………………………………………………………………

Сначала они огрызаются: если она не участвовала в боевых действиях, откуда у нее ранение? Мы не ведем войну с мирным населением.

Ах вы маленькие мои, недоумки московские. Вы не ведете, да? Вы, наверное, читаете правительственные газеты и смотрите телевизор. И ничего не знаете, правда? Ваша крысиная контора ничего не знает, да? Пойдемте в самолет, там все из Назрани, там вам расскажут, весь город полон изувеченных детей, в больнице раненые лежат в коридорах, все старые, да малые, да женщины. Может, они все боевики, раз вы с ними ведете войну? Или грудные младенцы тоже участвуют в боевых действиях?