Одна любовь на двоих

«Да лучше б я ее не встречал ни тогда, ни теперь! — подумал он почти с ненавистью. — Да пропади она пропадом, эта ведьма, опутала душу мою, голову мне одурманила! А может, разрубить все одним ударом? Взойти к ней, взять насилкою, да и придавить после всего, свое получив? На что мне эти муки? И жить, как раньше жил?»

Мысль эта сначала показалась пугающей, но постепенно она все сильней и сильней овладевала его помыслами.

«Она истинно ведьма, она меня околдовала, не станет ее — и колдовство рассеется», — внушал себе Ганька, входя в какую-то очередную комнату и приближаясь к окну. Он снял с себя крест, на котором по-прежнему крепились две серебряные сережки, и отцепил их. Какой-то миг побаюкал на ладони, поглядел прощально, а потом размахнулся — и швырнул во двор. Они упали в траву и потонули в ней.

«И кончено! — подумал Ганька, проводя рукой по глазам. — Теперь она мне никто! И значит…»

В это мгновение он забыл, о чем думал. Окно, около которого он стоял, выходило на задний двор, на конюшни, и Ганька увидал Семена, Чуму-сыромятника, который верхом выезжал со двора. У ворот конюшни стояла Ефимьевна и махала вслед.

Эта тощая черная фигура показалась Ганьке отвратительной и произвела зловещее впечатление. От Семена он слышал, что Ефимьевна была нянькой барина Петра Перепечина, готовой всякому горло перегрызть за своего выкормыша. И вот теперь она машет вслед Семену, который барина своего предал…

Ганька не мог поверить, что Ефимьевна желает Семену успеха в том деле, за которым он его послал. Что-то здесь не так!

Ефимьевна ушла. Ганька задумчиво стоял у окна, как вдруг увидел, что из конюшни выбежал парнишка и, крестясь и оглядываясь, словно за ним гнались черти во главе с сатаной, бросился наутек. Это был конюшонок, который уводил лошадь, погубившую Ерофея. Что же так напугало бедолагу? Не связано ли это как-то с Ефимьевной и Семеном?

Смутная тревога, овладевшая Ганькой при виде старой ключницы, уже не утихала. Он должен знать, что произошло в конюшне.

Спустился во двор и, обойдя нескольких бунтовщиков, недовольно косившихся на него, делая вид, что не слышит их криков: «Когда дележка, атаман? Не пора ли барское добро нам раздать?» — вошел в конюшню.

Тихое ржание, запах конский, смешанный с запахом свежего сена, хруст соломы под ногами — все это вмиг произвело на него умиротворяющее впечатление.

Осмотрелся. Да вроде все ладно. Тихо, полутемно… Кони стоят в денниках, все спокойны, обихожены, вычищены. Даже странно видеть среди этого порядка небрежно разметанный стожок сена, валяющиеся рядом вилы.

Что ж так напугало конюшонка? Почему он бросил работу, почему сбежал, почему крестился, будто черта увидал?

Ганька наклонился подобрать вилы — и замер. Почти на уровне земляного пола, напротив его глаз, зияла в стене изрядная дыра, как будто кто-то изнутри пробил ее.

Он невольно перекрестился. Что за чертовщина?! Что за сила нечистая сидела в бревенчатой стене и вышибла ее?

Ганька даже зажмурился, не веря глазам, а когда снова открыл их и присмотрелся, понял: бревенчатой стены никто не пробивал. Просто меж двух опор сруба была зачем-то вставлена гладко, тонко оструганная дощечка, которую иноземцы называют фанерой. Вон, валяется в стороне. Именно ее и вышиб удар изнутри. Неудивительно, что мальчишка испугался, когда оттуда кто-то вылез…

Но кто вылез? И где он теперь?!

Ганька осторожно, крадучись обошел конюшню, тыча вилами в сено там и сям, то и дело озираясь и сторожась, чтобы никто не набросился со спины. Постепенно убедился, что в конюшне никого, кроме него, и в помине нет. Но куда ж делся неизвестный, так напугавший конюшонка? Скорей всего, поразмыслив, решил Ганька, он успел выскользнуть отсюда, пока Ганька шел по лестницам и переходам дома. Объевшаяся ватага не обратила на него внимания, значит, он был одет так же, как прочие мужики. А может, свое платье прикрыл каким-нибудь зипунишком-армячишком.

Кто же он? Один из барской дворни, которая разбежалась во время нападения, покинув своего господина? Ганька знал, что между крестьянами и дворовыми всегда была вражда. Первые полагали вторых лизоблюдами и подхалимами, а вторые тщились подражать господам и числили деревенских жителей сущими хамами, даром что среди этого хамья полным-полно было их ближайшей родни. Вся, вся дворня, за исключением некоторых сенных девок — например, той Лушки, которую атаман сегодня прищучил в запечье, — унесла из поместья ноги, но, может, кто-то сыскался похрабрей прочих и остался? Спрятался в каком-то тайнике до поры до времени, а потом вот здесь вышел… Но где он в тот тайник зашел?

Ганька знал, что баре побогаче любили строить дома с причудами. Как-то раз выпало ему со товарищи поозоровать в одном таком доме. Не смогли только пробраться в потайную комнату, где, по достоверным слухам, хранились баснословные сокровища, пришлось ноги уносить, потому что господам помощь воинской команды подоспела. С тех пор Ганька к слухам о потайных ходах и комнатах относился с доверием и уважением.