Одна на мосту: Стихотворения. Воспоминания. Письма

Чтобы ответить на Ваше письмо от 10.03, я решил составить сперва для себя черновик и потом уже переложить его на письмо. Но получилась неурядица, и я съехал на конспект. А потом, не окончив, прочел и заметил, что получается как-то странно и довольно внятно, и шлю его Вам таким, каким он вышел…

Ларисса — она не только поэтесса, она и великолепный писатель. Она не может надеяться на хотя бы слабое подобие ее письма… Я рад, что «вдохновил» на такое хорошее послание, от качества и важности которого я уже отвык много, много, много лет тому назад.

Жалко, что у нас не было времени поговорить по-настоящему на Таити, она была занята купанием, верховой ездой, приемами, всяческой чепухой и т.д. и теперь только издалека приходят по воздуху чудные отзвуки потерянного!

Она говорит, что я переборщил, говоря о ее таланте, но все же дважды возвращается в своем письме к моим хвалебным гимнам, это значит, что ее проняло как следует!

Странно спрашивать себя, для кого писать. Надо писать. Знает ли Она, что существует хороший перевод на английский язык пушкинских (опять!!!) стихов и прозы? Она должна прочесть и объять всю техническую музыку языка. <…>

Разве это Ее вопрос, кто будет читать Ее стихи. Что за меркантильность такая! Кто-тобудет рано или поздно читать в переводе или подлиннике Ее изложенные в прекрасную форму мысли и переживания. Ведь поэзия — рама для вложенной в нее картины. А как она попала в эту раму, кто ее обрамил и как ее обрамили — это…

Взвиться куда-то до не понятой ни Ею, ни другими (может быть, много!) необъятной, страшно возвышенной плоскости. Если бы у Нее были отношения с летчиками, то Ей надо было бы послать на Луну с первым «Аполло-11» (не 13!) [158]свои стихи и возложить тамодин экземпляр на русском языке, чтобы они остались вечно, без возврата на Землю.

Она не знает, до какой степени Ее стихи трогают за живое «простолюдинов», ну, скажем, таких, как я.

Что писать о себе? Право, не стоит.

Ваш Грэс-Черевков Сердечный привет от Рипо [159], а я жму руку Мориса.

Ю.В. Крузенштерн-Петерец

9 июня 1969. Вашингтон

Дорогой мой Ларишон,

Опять в доме ни листка бумаги — приходится писать на этих листках. Не взыщите. А без этого документа, что на обороте, Вы не поймете, почему написан фельетон о Сашеньке [160]. Сашенька — это моя молодая коллега Машенька, американка, которая до письма профессора Гребенщикова [161]очень бойко ориентировалась в русских именах существительных, а теперь бедняга совсем запуталась. Гребенщиков дал какие-то объяснения, которые я потеряла, но они малоубедительны. Кстати, это, кажется, сын «чураевского» Гребенщикова, нашего литературного прародителя или крестного.

Спасибо за письмо Марии Павловны. Завтра я посылаю их Валерию Перелешину и попрошу потом вернуть его Вам <…>.

Посылаю Вам десять своих книжек [162]. Если удастся — продайте по 2 доллара, а то раздарите — кому захотите. Пока что благожелательных отзывов о ней поступило только пять. От Вас. Валерия и Лизы Ульрих, от одной милой сумасшедшей старушки, которая, как выяснилась, знает всех моих героев лично (плюс герцога Виндзорского, бельгийского короля, и Жакелину Кеннеди, и еще несколько лиц такого же калибра). И от одной дамы, читающей самые бульварные романы. Остальные пока молчат как воды в рот набрали. Принимая во внимание, что Вы, Лиза и Валерий просто меня любите, число моих поклонников ограничивается одной сумасшедшей и одной дурой. Утешаюсь тем, что авось кто-нибудь из получивших книгу сойдет с ума или сдуреет, и я дождусь еще чьей-то похвалы.

Горбов обещал рецензию, но когда она будет написана, не знаю. Почему-то даже майского номера журнала не прислал, а Валерий этот журнал получил и видел Ваши стихи собственноочно <…>.

[В письмо вложена ксерокопия статьи из газеты «Новое русское слово» (1969. Дата неизвестна):]

ЛЕВ ГРОССЕ, ПОЭТ-МУЧЕНИК

Еще со времени оккупации Маньчжурии японцами, то есть с 1931 года, русская эмиграция на Дальнем Востоке раскололась на два лагеря — пораженцев и оборонцев.

Пораженцы верили в то, что Россия будет спасена японскими штыками, от Маньчжурии до Сибири ведь рукой подать. Потом к японскому штыку прибавился немецкий. Вступление гитлеровских армий в Россию вызвало в рядах пораженцев восторг, порожденный отчаянием и перешедший в одержимость <…>.

Для оборонцев спасение России было мыслимо лишь ее собственными внутренними силами, которые, как ожидалось, должны были окрепнуть при ударе извне, а пока, до того — «руки прочь от России». И лучше с Советским Союзом, чем с японцами и немцами.