Одна на мосту: Стихотворения. Воспоминания. Письма

Вспоминается и другой, тоже харбинский, уже более существенный разговор. Он был как бы предвестником перемены нашей жизни. Это было после моего первого посещения Шанхая, где я провела зиму, работая кем-то вроде секретарши в журнале «Прожектор». Наташа зашла ко мне, чтобы проведать о шанхайских возможностях. Вопрос об этом был тогда наболевшим, так как жизнь в Харбине уже не предвещала ничего хорошего. Моя работа в Шанхае тоже приносила гроши и ограничивалась «Женской страничкой» в журнале, куда я помещала косметические советы, переводы из английского журнала (со словарем в руках) различных рецептов, о которых сама не имела никакого понятия (надеюсь, никто из читательниц «Прожектора» не облысел, следуя этим советам: каюсь, иногда, не найдя в словаре нужного слова, я писала рецепт по наитию. Да еще дважды публиковались в журнале мои рассказики. Но все же я во время работы в «Прожекторе» встречала новых людей, пишущих и вообще «богему» — обо всем этом и шел у нас оживленный разговор.

Следующие встречи с Наташей, которые помню, случались уже в Шанхае, где я окончательно застряла из-за войны. Мы встречались так же случайно: на улице или у знакомых. Наташа выглядела хорошо и, помнится, я обратила внимание на то, как ладно сидели на ее стройной фигуре с длинными ногами скромные, но элегантные платья. А в лице ее было, пожалуй, нечто экзотическое — все это вместе создало Наташе прозвище Жозефина Беккер.

Если говорить о литературной деятельности Н. Ильиной — она преуспевала. Ее оценили. Наташины фельетоны, остроумные и колючие, где часто высмеивались пустоголовые и кокетливые «Лели», печатались и читались с успехом. Да и в разговоре с Наташей, это всегда замечалось, был некий блеск. И она знала об этом.

И все-таки, несмотря на все это или даже благодаря всему этому, я тогда подумала, что Наташа – даже очень «женщина».

И почему бы – нет?!

Мы не были подругами, но и антагонистами не были. Даже несмотря на маленький инцидент как-то Наташа и меня насмешливо «прохватила» в одном из фельетонов, где я тоже вроде как некая «Леля», только с фантазиями. Я не обиделась (ну, разве что немного). Вскоре все забылось.

Зато я хорошо помню, как в один прекрасный день мы с Наташей разговорились по-настоящему. И как она воскликнула: «Но как хорошо ты все понимаешь! Как с тобой легко говорить». Приятно было слышать от такой блестящей и всегда настроенной саркастически собеседницы, но и немного смешно: она так удивилась, будто ожидала, что танцы вытрясли из меня всякую способность понимать что-либо…

После того как прогорел «Прожектор», мне пришлось долго и мучительно искать работу. Тогда я вспомнила мое всегдашнее влечение к танцам (а также некоторую еще харбинскую подготовку). И как-то мне случайно выпал шанс заменить заболевшую танцовщицу в оперетте. Вскоре я постепенно утвердилась в этом деле, дававшем мне возможность жить уже не впроголодь и даже зарабатывать вполне хорошо. Стихи же я по-прежнему писала и очень ретиво посещала наш литературный кружок, переселившийся в Шанхай. Эти встречи были для меня самым отрадным отдыхом.

Но война продолжалась, жизнь становилась труднее, спектакли реже, а главный источник заработка — клубы и кабаре, — наполнились японцами, которые требовали, чтобы танцовщицы после исполнения своего номера усаживались за их столики, что никогда раньше не входило в условия работы, так что пришлось, из предосторожности, ограничивать выбор места работы.

Да и настроение было не слишком танцевальное. Среди моих знакомых не было никого, кто бы не переживал за исход войны, и вечера проходили у радиоприемников, слушали новости. Помнится, я как-то зашла к Наташе. На стене ее комнаты висел портрет Сталина.

«Ого!» — удивилась я.

«Да, вот я… в него верю!» — ответила на мое восклицание Наташа.

Да, понять ее было нетрудно, так хочется верить человеку, который защищает страдающий теперь родной народ! Да, мы все: и мои друзья, и я, с затаенным дыханием передвигая ниточку по карте при свете фитилька в затемненной комнате, разве не желали ему успеха? Так желали, что уже сомневались в слухах о жестокостях Сталина… И думалось, что вот кончится война, и все русские: и там, и мы, эмигранты, будем один народ, и все простят все друг другу…

И вся молодежь — дети тех, кто так пострадал от революции, рвалась быть там, — теперь помогать защищать родину.

Я понимала все это. Хотя портрета Сталина у меня не было (вместо него висел портрет Гарри Купера, киноактера). Такая уж я «Леля».

Понятно, когда кончилась война и была объявлена возможность репатриации, почти все мои друзья и знакомые кинулись в советское консульство. И конечно, Наташа, с ее сильным и целеустремленным характером, знала, чего хотела. Хотела писать на родном русском языке, в своей стране и для своих читателей.

Того же хотели и мои друзья в литературном кружке. Не поехали на родину только те, у кого были сложные семейные обстоятельства.