Одна ночь (сборник)

После ужина опять явился доктор со своим шприцем. Он сообщил, что из-за усиливающегося шторма с берега передан эсминцу приказ идти не в Кронштадт, а в Либаву. Что означает — будем у родных берегов раньше, чем намечено, уже завтра утром, бог даст, на рассвете. Одну ночь потерпеть. Пусть штурман не грустит. Говоря начистоту, доктор не считает штурмана сумасшедшим. Ни на каплю. Штурман полностью в своем уме. Неврастения. Нервишки расшалились. Требуется отдых, лечение. Вот в либавском госпитале и подлечат. Там очень хороший госпиталь, высокопрофессиональные врачи. Глядишь, через пол годика и опять вместе в плавание отправимся. Так утешал штурмана сердобольный доктор, оголяя ему руку и готовясь сделать укол. Но Сумов вдруг отдернул руку и отстранился от иглы всем телом. Он попросил доктора повременить, приспичило по нужде, невтерпеж, до гальюна б, а то он, чего доброго, в штаны наложит. Доктор согласился и отложил свой шприц. Матрос, освободив Сумова от пут, повел в гальюн. Другой матрос-страж дремал, сидя на голом полу в коридоре, упираясь ногами в переборку. Он также должен был сопровождать узника, но ему не хотелось покидать насиженное место.

— Рогов, веди один! Без меня обойдетесь.

— Дрыхни, тюлень! — разрешил Рогов. — Я этого засранца в очке утоплю. Что я, нянька из детсада! Осточертел до печенок, сволочуга, скорей бы к берегу пристать. Завтра на рассвете будем в Либаве. Слышал?

— Слышал, слышал. Боцман объявил. К шести пригребем. Если сквозь штормягу пробьемся. Прямо-таки ураган. Винт отломится, к такой матери! — матрос-сонливец уронил на грудь бугристую, как булыжник, голову.

Рогов грубо толкнул штурмана в спину:

— Ну, ты! Шевели клешнями! Выродок! Предатель родины!

Сумов покорно двинулся по коридору. Палуба то проваливалась под ногами, то вставала горой и на нее надо было взбираться чуть ли не на карачках. Матрос следовал за ним по пятам.

Достигнув места, Сумов воскликнул:

— Занято! Там кто-то есть!

— Что ты травишь? — не веря штурману, взревел матрос. — Черт морской там! Брат твой осьминог заполз, по тебе стосковался! — Толкнув дверь гальюна, просунул голову.

Этого-то Сумов и ждал. Ударил тяжелой, стальной дверью гальюна матросу в висок. Матрос рухнул. Сумов ринулся к трапу. Люк задраен. Другой матрос, почуяв неладное, уже бежал по коридору.

— Стой, сволота! — завопил он, схватив штурмана за ногу.

Сумов другой ногой ударил матроса каблуком в лицо. Отдраил люк, выскочил на палубу и бросился к борту. Матрос уже опять его преследовал и, настигнув, крепко обхватил сзади. В этот миг гигантская волна, обрушась на эсминец, затопила палубу. Удар волны разъединил борющихся. Сумов глубоко вздохнул всей грудью, как освобожденный за воротами тюрьмы. Он отдался на волю стихии, и его тут же смыло новой волной за борт. Голова его, мелькнув, пропала в бушующем море. Матрос бросился к ходовой рубке, крича:

— Человек за бортом!

Трагедия русской литературы

Проза Вячеслава Овсянникова — явление оригинальное в русской литературе. Жесткий реалист, создавший свой зимний ночной Ленинград-Петербург с его промозглыми улицами и домами, с его скамейками, на которых сидят пьяницы и бездомные, с его стреляющимися на мостах милиционерами, с его выпадающими из окон общежитий человечками, с его топотом ног и сапог и запыхавшимся дыханием как преступников, так и их ловцов, что почти всегда одно и то же, он в лучших своих рассказах и повестях, в своей с виду простой форме добивается символа. До него в этой реалистической форме в русской литературе ничего подобного не было. Его будут читать как простой читатель, так и элитарный.

Могло бы показаться, что содержание рассказов и повестей Вячеслава Овсянникова является гротеском, гиперболой даже по отношению к мрачным сторонам действительности, если бы в наш «жестокий век» пресса и интернет не знакомили со столь страшными событиями, перед которыми и проза Овсянникова смущенно опускает глаза. Так, по сообщению «Новой газеты», три пьяных «мента» изловили на улице губернского города случайного прохожего, сначала пытали его в отделении милиции, требуя сознаться в несовершенном преступлении, затем отвезли за город и заживо сожгли. При этом они были искренне уверены, что за это не будут привлечены к ответственности.

Таким образом, герои данной книги, при всей их «запредельности», не хуже героев милицейских хроник, и автор пытается найти в них нечто человеческое, чтобы они могли стать объектами литературного анализа. Правда, является ли пространство жизни в ее полноте пространством культуры? Или культура — «последнее прибежище» отчаявшихся романтиков?

Владимир Алексеев,

Василий Чернышев