Одна отвергнутая ночь

Он останавливается, оборачивается и берет меня на руки:

— Прости, что заставил тебя идти пешком.

Смотрю на него, его близость и неожиданный искусственный свет позволяют мне разглядеть его лицо. На щеке синяк и губа разбита. И все же он по-прежнему потрясающий. И моя реакция на его красоту и прикосновения все так же очевидна. Я загипнотизирована, сердце неистово бьется, в голове гудит, и это никак не связано с моей раной. Мне не нравится так реагировать на него. Это опасно.

Платформа пуста, и хотя мы больше не двигаемся, он не ставит меня на ноги, предпочитая крепко прижимать к себе.

Свист разрывает тишину, сообщая о прибытии поезда; как только открываются двери, Миллер заносит меня в вагон и спиной прислоняется к вертикальной подушке в самом конце. Наконец, ставит меня на ноги, расставляет свои и притягивает меня к себе так, что наши грудные клетки соприкасаются, отчего внутри взрывается фейерверк. Его дыхание неестественно напряженное, когда он касается моего затылка и притягивает ближе к себе, как будто пытаясь слить нас воедино. Сила его рук останавливает меня от попытки сбежать. Хочу ли я бежать? Чувствую, как меня окутывает знакомая легкость, это отвратительно, учитывая странное поведение Миллера, да и мое подсознание усиленно напоминает мне… обо всем. И в то же время, Миллер изо всех сил старается заставить меня забыть, его тактика — прижаться посильнее и окутать заботой. Боготворить меня.

— Позволь мне еще раз почувствовать твой вкус. Я умоляю, — шепчет он мне в шею, прокладывая к скуле дорожку из поцелуев. Знакомое ощущение неспешных движений его губ заставляет меня закрыть глаза и молить о силе. — Забудь об окружающем мире, останься со мной навсегда.

— Не могу забыть, — шепчу тихо, лицом инстинктивно ласкаюсь о его губы.

— Я могу заставить тебя, — он приближается к моим губам и ласково их касается, утопая во мне глазами. — Ты согласилась никому больше не позволять обладать тобой. — Нет ни тени высокомерия в голосе, он едва заметно отстраняется, позволяя мне разглядеть непослушную прядь волос и другие слишком милые черты.

— Я не знала, кому даю свое согласие.

— Ты дала согласие мужчине, без которого не можешь полноценно жить, — голос тихий и хриплый, взгляд постоянно останавливается на моих губах. Едва ли есть повод отрицать сказанное, когда его слова — это отражение моих собственных, сказанных вслух и лично ему. Наш разрыв этому только доказательство. — Мы созданы друг для друга. Идеально друг другу подходим. Ты должна это чувствовать, Оливия, — он не дает мне времени согласиться, или, может, не согласиться. Наклоняется ко мне медленно, осторожно, не отпуская мой взгляд до тех пор, пока наши губы не соприкасаются, и довольно мурлычет. Поднимаю руки и цепляюсь за него, вжимаюсь в него, безмятежно закрыв глаза. Мы целуемся целую вечность, медленно, нежно, любяще. Чувствую, как разбитые частички нас сходятся и сливаются воедино, ощущение того, что все на своих местах, окружает нас, отвергая всю неправильность наших обреченных отношений. Мне позволено его целовать. Мне разрешено к нему прикасаться.

Поезд замедляется, и мы останавливаемся, двери открываются, но взглянув украдкой, не разрывая наш всепоглощающий поцелуй, я вижу, что никто не выходит, и на платформе никого нет Мне позволено его целовать. Эта мысль и звук закрывающихся дверей вырывают меня из непонятного мира Миллера Харта и толкают обратно в пространство, где все… невозможно. Он был в Мадриде. Был с клиентами, будучи со мной.

Я выскальзываю из его рук и через крошечное пространство между почти закрывшимися дверьми оказываюсь на платформе, прежде чем даже могу осознать свои резкие движения. Обернувшись назад, вижу, как поезд отходит, и Миллер начинает яростно колотить по дверям. У него шок и паника, он кричит, а я стою, не шевелясь, и смотрю, как он исчезает в туннеле метро. Последнее, что я вижу размытым от слез взглядом, это то, как он с животным рыком запрокидывает голову, а потом ударяет кулаком по стеклу.

Время как будто замедлилось. Я застыла и беспомощно перебираю в голове каждую причину того, почему должна оставаться на безопасном от Миллера расстоянии, а кончики пальцев сами тянутся к губам: все еще чувствую на них его вкус. Чувствую его тело, прижимающееся ко мне, и ожоги на коже, оставленные его взглядом. Он пробрался глубоко под кожу, и я боюсь, нет способа его оттуда вытравить.

***

Входная дверь распахивается прежде, чем я могу пройти половину дорожки к дому, Нан в ночной рубашке застыла на пороге и смотрит на меня.

— Оливия! Боже мой! — она сбегает вниз по ступенькам, берет меня под локоть и ведет в дом. — О Боже, что случилось? Господи!

— Все хорошо, — бормочу я, усталость берет верх, так что я просто не в силах выдать что-то внятное. И все же я должна, потому что Нан выглядит по-настоящему напуганной. Обычно прибранные волосы находятся в беспорядке, лицо кажется старее. Ее необходимо успокоить.

— Я приготовлю чай, — она подталкивает меня к кухне, но я застываю на пороге от ощущения того, как волосы на затылке встают дыбом.