Одна сверкающая нить

– Пирог с яблоками? В феврале-то? – спрашивает Зия Лючия. – In bocca al lupo. Ни пуха ни пера!

– Crepi, – отвечает мать. – К черту.

Мы выходим на улицу Порта-Росса, идем мимо пятиэтажного здания торговца шерстью Давицци, потом сворачиваем на улицу Торнабуони. Торговцы тканями и портные все в работе. В воздухе витают запахи камфоры и нюхательной соли, оберегающие роскошные ткани от моли.

– Выше нос, Мариэтта, – подбадривает Лючия, чувствуя тревогу приотставшей матери, когда та встречает купчих, разодетых в шелка, отороченные золотом, с утянутыми кружевными корсажами. – Те, кто хмурит брови при виде наших платьев, не станут рисковать проклятием Савонаролы, прогуливаясь в таких нарядах.

Лючия берет маму под руку, но та сразу высвобождается под предлогом, что должна держать полы плаща обеими руками. Тогда Лючия хватает за руку меня, и я не сопротивляюсь.

– Ты его любишь, этого художника? – заговорщическим тоном спрашивает Лючия.

– Zitta![3]

Мама бросает на меня такой острый взгляд, что можно лук резать. Потом обращается к Лючии:

– Не лезь не в свое дело. Не накликай беды.

Я опускаю глаза, не в силах вынести допрос.

– Allora![4] А ей нравится другой! – восклицает Лючия.

– У падре гостит юный племянник, – поясняет мать. – Она думает, я слепая и не замечаю ее сумасшедшей страсти.

Я сжимаюсь, когда мама открывает то, что, мне казалось, никто не видит.

– Кто он, этот племянник? – спрашивает Лючия, уперев руки в бока.

– Его зовут Эудженио, – отвечает за меня мама. – И она его не интересует.

Ее замечания, как всегда, поражают, как острый камень в сердце.

– Если бы мы надеялись на внимание таких Эудженио, то умерли бы целомудренными, как Мадонна.

Еще один взрыв смеха. С карниза взлетают голуби.

Клубится рой переливающихся снежинок. Лючия разводит руки в стороны и кружится, снежинки целуют ей лицо, теряются в темных локонах.

– Летом пой, зимой танцуй! – восклицает Лючия.

Я дрожу под тонким плащом, и она притягивает меня к себе, растирает спину, шепчет на ухо:

– Хочешь увидеть красоту снежинки – выходи на мороз.

* * *

На площади Санта-Мария-Новелла мы восхищаемся великолепным фасадом церкви. Когда-то непримечательный, теперь он сверкает замысловатыми узорами из ярких квадратов, розеток и завитков на зеленом и белом мраморе.

– Леон Баттиста Альберти – мастер пропорциональности, – произносит Лючия, как будто я должна запомнить. – Видите, длина основания равна высоте?

Она отмечает линии фасада пальцем.

– А завитки – уловка, чтобы отвлечь от диспропорций.

Даже мама в восторге.

Облака отступают, и на фасад падает солнечный свет; от белизны мрамора и блеска свежего снега мы щуримся.

– Что такое белый цвет? – спрашиваю я, и у меня в голове вспыхивает необычная искра.

– Дурацкий вопрос для девочки, – говорит мама.

– А если бы спросил мальчишка, то умный? – улыбается Лючия.

– К чему вообще такие вопросы? – хмурится мама. – Еды на столе от них не прибавится.

– Для художника вполне подходящий, – возражает Лючия. – Когда дело касается живописи, понимать значение белого важно. Он заряжает холст энергией и либо вдохновляет, либо портит. Начало определяет результат!

Мама фыркает.

– Тебе что, не нравится, что дочь способна мыслить? – спрашивает Лючия и добавляет, толкая мать локтем: – Вряд ли разум достался ей от отца.

И хотя мать прикрывает рот платочком, я вижу, как она расплывается в улыбке.

По дороге домой даже мама будто восстановила силы, возможно полагая, что Babbo уже ушел в таверну. Мы втроем идем рука об руку, обсуждая лучший рецепт кантуччи, сладкого печенья с орехами, которое едят, макая в вино. «Пекла бы его дважды в день!» «Или один раз подольше и быстро остудила!»

Внизу тишина. Мы поднимаемся по лестнице в кухню, открываем дверь, и нас обдает теплым воздухом.

Отец сидит за столом с салфеткой на шее, зажав в кулаках ложки, и ждет обещанного пирога.

– Тут только свиней кормить, – говорит он, проводя кулаком по муке, левый глаз у него закрыт, и это значит, что он уже пьян.

Руки и ноги у меня немеют, и я вижу, как углубляются на лице матери морщины.

Я выхожу вперед, загораживая мать.

– Ci penso io. Я сама разберусь.

Отец вскакивает и бросает деревянные ложки. Они ломаются и падают со стола на пол.

– И всего-то попросил яблочного пирога.

Он поднимает стул и запускает им в стену. Стул с треском раскалывается, ножка летит назад, и отец хватает ее и бросает в огонь.

Раньше я гордилась, когда другие говорили, какой сильный у меня отец. Как он боролся с вепрем, оставившим ему на бицепсе рваный шрам.

Мать отшатывается от стола. Лючия наклоняется к сумке, вытаскивает горшочек и сует мне в руки.

– Babbo!

Я говорю громко и смело, преодолевая страх.

– Сюрприз хочешь?

Сдерживая дрожь в руках, я протягиваю ему горшочек.

Отец поворачивается ко мне и смотрит мутными глазами. Он осторожно берет горшочек, будто птаху.

– Что это, джем?

Он продавливает вощеную бумагу и сует внутрь палец, проталкивая его потом сквозь влажные губы.

– О боже, да это мед.

– Не просто мед, – говорит Лючия. – А мед из Умбрии.