Одна сверкающая нить

Картина над алтарем великолепна. Передо мной запечатленный момент встречи двух женщин, связь, которую уловил художник, – невнятная история, которую бубнили в проповедях, творится здесь как наяву.

Две женщины близко наклоняются друг к другу, я словно чувствую запах их кожи, тепло их дыхания, смешивающиеся в безмолвном обмене новостями. Сколько раз я молилась Деве Марии, просила помощи и совета. Прощения. Но теперь решимость Святой Елизаветы заставляет вспомнить о силе. Она наклоняется к Марии лицом к лицу, почти касаясь кончиком носа, ее взгляд прикован к настороженной юной кузине.

Над их головами нет нимбов, как будто художник хотел подчеркнуть, что они были обыкновенными женщинами, а титулы Святой и Богородицы появились лишь много лет спустя и после их кончины. На этой встрече они просто Елизавета и Мария. Мария – совсем юная, моя ровесница. Елизавета старше моей матери, по возрасту ближе к Лючии. Две живые женщины, которые беспокоились и боялись, голодали и изнывали от жажды, проливали слезы и делились тайнами, тосковали, страдали.

На фоне платьев вижу, как Елизавета сжимает правой рукой левую руку Марии. Моя ладонь пульсирует, словно Елизавета держит за руку меня. Как бы я хотела оказаться на месте Марии, как мне не хватает тепла, исходящего от Елизаветы.

– Значит, тебе нравится?

Я поворачиваюсь на босых ногах. Человек, который это сказал, стоит в церкви. Из-под шляпы торчат во все стороны темные пружинистые кудри. С плеч косо свисает выцветший mantello[13], на ногах мятые короткие штаны. В руке болтаются мои туфли.

Я перевожу взгляд со своих позорных босых ног на туфли и снова на ноги, пытаюсь разглядеть его лицо, но прежде, чем нахожу ответ, он идет ко мне. От смущения так бы и провалилась сквозь землю.

– Si o no?[14] – грозно вопрошает он.

Я бормочу: «Да».

Он уже не сердится. И встает перед картиной рядом со мной, наклоняя голову влево и вправо. Сгусток свежей краски на ботинке оставляет красное пятно на плитке.

– Allora! Il bianco! Белый!

Он хмуро глядит на картину. Помимо смутных облаков на нарисованном небе я вижу только белую накидку Елизаветы.

Он поворачивается ко мне, и я поражаюсь пронзительной синеве его глаз. Но лицо сбивает с толку. Ангельские припухшие губы и высокие скулы могли бы привлекать внимание, но вместе они придают лицу мятежное выражение.

– Не хватает блеска! – говорит он, трогая пальцем ямку на подбородке.

Он кладет руку мне на плечо и поворачивает лицом к восточной стене церкви. Я смотрю на него, впитывая каждую подробность. Грязная одежда. Пожелтевшие кутикулы, ногти в грязно-серой мастике. Тонкие волоски на мочках ушей, кислый запах пота, когда он поднимает руку. Он вытаскивает из-под камзола грязную рваную тряпку и вытирает лоб – воздух наполняется запахом льняного семени. Запахом Лючии, от которого чаще бьется сердце.

Убрав руку с плеча, он указывает на маленькое арочное окошко высоко в стене. Молочно-белое стекло сияет под лучами утреннего солнца, и художник раскрывает ладонь, словно хочет поймать свет.

– Видишь его? Quel bianco? Тот белый цвет?

– Si, – отвечаю я, хотя вряд ли вижу вообще.

– Алебастр улавливает и пропускает свет, поэтому он сверкает.

Он возвращается к картине.

– Как же это передать? Того, что у природы получается с легкостью, мы добиваемся неимоверными мучениями.

Он вырывается из задумчивости, внезапно разозлившись.

– Леонардо говорит об утонченности. Микеланджело о смелости! Будто искусство или то, или другое.

Он усмехается и издает горловой звук, будто хочет сплюнуть. Мне хочется отшатнуться от запаха его дыхания.

– Какими тайнами они делятся, Елизавета и Мария?

Он смотрит на меня диким взглядом. Мои туфли свисают у него с руки.

– Allora! Они провели вместе целых три месяца. О чем можно столько болтать? Мужчина за всю жизнь столько не наговорит.

Он впервые смеется, и я вижу, что он не стар. Я зачарована его вопросом, но молчу.

– Синьор Альбертинелли!

Из ризницы к алтарю, позвякивая связкой ключей, выходит не пономарь, а сам падре Ренцо.

Мужчина, который, как выяснилось, художник по имени Альбертинелли, роняет мои туфли на пол. Я сую в них ноги. В них я чувствую себя еще более неловко и спотыкаюсь, не ступив и шагу. Мужчины обнимаются и радостно похлопывают друг друга по спине.

– Это триумф!

Падре Ренцо указывает на картину. Снова поочередное похлопывание по спинам, шумное приветствие мужчин.

– Как поживает ваш друг, монах?

– Фра Бартоломео? Не спрашивайте! – отвечает синьор Альбертинелли. – Все еще убивается по безумному монаху. Он скорей дотронется до женщины, чем возьмет в руки кисть.

– Многие до сих пор убеждены, что Савонарола проповедовал правду, – говорит падре.

– Если правда уничтожает искусство, лучше я поживу во лжи, – отвечает Альбертинелли.

Я отхожу от алтаря и иду по церкви. Мужчины не обращают внимания на стук каблуков. Они еще держатся за руки, когда я провожу ладонью по воде купели и быстро осеняю себя крестным знамением.

– Regazza! Scusami![15] – кричит мне вслед художник.

Я толкаю входные двери, в церковь просачивается утренний свет. Слышу быстрые шаги художника.