Одна – здесь – жизнь

– Марина! Знаете мой самый большой подвиг? Еще больше, чем с тем красным носом (шарманщиком), потому что не сделать еще куда трудней, чем сделать: что я тогда, после «Метели», все-таки не поцеловала вам руку! Не рабство, нет, не страх глаз – страх вас, Марина, страх вас разом потерять, или разом заполучить (какое гнусное слово! заполучить, приобрести, завоевать – все гнусное!), или разом – наоборот, страх – вас, Марина, ну, Божий страх, то, что называется – Божий страх, нет, еще не то: страх – повернуть ключ, проглотить яд – и что-то начнется, чего уж потом не остановить… Страх сделать то, Марина! «Сезам, откройся!» Марина, и забыть обратное слово! И никогда уже не выйти из той горы… Быть заживо погребенной в той горе… Которая на тебя еще и обрушится…

И просто – страх вашего страха, Марина. Откуда мне было знать? Всю мою жизнь, Марина, я одна была такая: слово, и дело, и мысль – одно, и сразу, одновременно, так что у меня не было ни слова, ни дела, ни мысли, а только… какая-то электрическая молния!

Так о «Метели»: когда я услышала, ушами услышала:

– Князь, это сон – или грех?

– Бедный испуганный птенчик!

–  Первая я – раньше всех! —

Ваш услыхала бубенчик!

Вот это первая — и раньше, с этим ударением, как я бы сказала, у меня изо рта вынутое – Марина! У меня внутри – все задрожало, живьем задрожало, вы будете смеяться – весь живот и весь пищевод, все те самые таинственные внутренности, которых никто никогда не видел, – точно у меня внутри – от горла и вниз до колен – сплошь жемчуга, и они вдруг – все – ожили.

И вот, Марина, так любя ваши стихи, я безумно, безумно, безнадежно, безобразно, позорно, люблю – плохие. О, совсем плохие! Не Надсона (я перед ним преклоняюсь!) и не Апухтина (за «Очи черные»!), а такие, Марина, которых никто не писал и все – знают. Стихи из «Чтеца-декламатора», Марина, теперь поняли?

Ее в грязи он подобрал,

Чтоб угождать ей – красть он стал.

Она в довольстве утопала

И над безумцем хохотала.

Он из тюрьмы ее молил:

Я без тебя душой изныл!

Она на тройке пролетала

И над безумцем хохотала.

И в конце концов – его отвезли в больницу, и —

Он умирал. Она плясала,

Пила вино и хохотала.

(О, я бы ее убила!) И кажется даже, что, когда он умер и его везли на кладбище, она —

За гробом шла – и хохотала!

Но, может быть, это я уж сама выдумала, чтобы еще больше ее ненавидеть, потому что я такого никогда не видела: чтобы за гробом шли – и хохотали, – а вы?

Но вы, может быть, думаете, это – плохие? Тогда слушайте. О, Господи, забыла! забыла! забыла! забыла, как начинается, только помню – как кончается!

А граф был демонски-хорош!

……………………………

А я впотьмах точила нож, —

А граф был демонски-хорош!

Стойте, стойте, стойте!

Взметнулась красная штора:

В его объятиях – сестра!

Тут она их обоих убивает, и вот, в последнем куплете, сестра лежит с оскаленным страшным лицом, а – граф был демонски-хорош!

А «бледно-палевую розу» – знаете? Он встречает ее в парке, а может быть, в церкви, и ей шестнадцать лет, и она в белом платье…

И бледно-палевая роза

Дрожала на груди твоей.

Потом она, конечно, пускается в разврат, и он встречает ее в ресторане, с военными, и вдруг она его видит!

В твоих глазах дрожали слезы,

Кричала ты: «Вина! скорей!»

И бледно-палевая роза

Дрожала на груди твоей.

Дни проходили чередою,

В забвеньи я искал отрад,

И вот опять передо мною

Блеснул твой прежний милый взгляд.

Тебя семьи объяла проза,

Ты шла в толпе своих детей,

И бледно-палевая роза

Дрожала на груди твоей.

А потом она умерла, Марина, и лежит в гробу, и он подходит к гробу и видит:

В твоих глазах застыли слезы…

– и потом уж не знаю что на ей -

И бледно-палевая роза

Дрожала на груди твоей.

Дрожала, понимаете, на недышащей груди! А– безумно люблю: и толпу детей, и его подозрительные отрады, и бледно-палевую розу, и могилу

Но это еще не все, Марина. Это еще – как-то – сносно, потому что все-таки – грустно. А есть совсем глупости, которые я безумно люблю. Вы это знаете?