Одна – здесь – жизнь

Стих, оказавшийся последним, был и моей, в тот час, перед красноармейцами – коммунистами – курсантами – моей, жены белого офицера, последней правдой:

...

Кричали женщины ура

И в воздух чепчики бросали…

Руку на сердце положа:

Я не знатная госпожа!

Я – мятежница лбом и чревом.

Каждый встречный, вся площадь – все! —

Подтвердят, что в дурном родстве

Я с своим родословным древом.

Кремль! Черна чернотой твоей!

Но не скрою, что всех мощей

Преценнее мне – пепел Гришкин!

Если ж чепчик кидаю вверх, —

Ах! не так же ль кричат на всех

Мировых площадях – мальчишки?!

Да, ура! – За царя! – Ура!

Восхитительные утра

Всех, с начала вселенной, въездов!

Выше башен летит чепец!

Но – минуя литой венец

На челе истукана – к звездам!

* * *

В этом стихе был мой союз с залом, со всеми залами и площадями мира, мое последнее – все розни покрывающее – доверие, взлет всех колпаков – фригийских ли, семейственных ли – поверх всех крепостей и тюрем – я сама – самая я.

– Г-жа Цветаева, достаточно, – повелительно-просящий шепот Брюсова. Вполоборота Брюсову: «Более чем», поклон залу – ив сторонку, давая дорогу —

– Сейчас выступит товарищ Адалис.

* * *

Товарищу Адалис в тот вечер, точнее, в тот месяц ее жизни, выступать совсем не следовало, и выступление ее, как всякое пренебрежение возможными, неминуемыми усмешками – героизм. Усмешки были, были и, явственно, смешки. Но голос, как всегда (а есть он не всегда), сделал свое: зал втянулся, вслушался. (Не в голосовых средствах дело: «on a toujours assez de voix pour etre entendu» [144] .) A – Адалис, Б – Бенар. Стихи Бенар, помню, показались мне ультрасовременными, с злободневной дешевкой: мир – мы, мгла – глаз, туч – стучу, рифмовкой искусственной, зрительной, ничего не дающей слуху и звучащей только у (впервые ее введшей) Ахматовой – у которой все звучит. Темы и сравнения из мира железобетонного, острота звуков без остроты смыслов, не думаю, чтобы ценные – уж очень современные! – стихи. Бенар, кивком откланявшись, устранилась.

На смену Бенар – элегическое появление Мальвины. У нее был альбом, и поэты вписывали в него стихи – не какие-нибудь, и не какое-нибудь, – мне посчастливилось открыть его на изысканно-простом посвящении Вячеслава. («Вячеслав» не из короткости с поэтом и не из заглазной фамильярности – из той же ненужности этому имени фамилии, по которой фамилия Бальмонт обходится без имени. Вячеслав покрывает Иванова, как Бальмонт Константина. Иванов вслед за Вячеславом – то же, что Романов вслед за монархом – революционный протокол.) Итак, перед входящим во вкус залом элегическая ручьевая ивовая Мальвина. – О чем? – О ручьях и об ивах, кажется, о беспредметной тоске весны. (Брюсов, Брюсов, где же пресловутые любовь и страсть? Я – Белую Гвардию, Адалис – описательное, Бенар – машины, Мальвина – ручейки (причем всё, кроме меня, неумышленно!). Уж не есть ли ты сам – та женщина в единственном числе, и не придется ли тебе, во оправдание слов твоих, выступать после девяти муз – десятой?)

Стихов лихорадочной меховой красавицы мне услышать не довелось – не думаю, чтобы кокаин располагал к любовному, – дослушав воркование Мальвининых струй, пошла проведать тотчас же по выступлении исчезнувшую Адалис. Когда я вошла, товарищ Адалис лежала на скамейке, с вострия лакированной туфельки по вострие подбородка укутанная в подобие шубы. Вид был дроглый и невеселый. «Ну, как?» – «Всё читают». – «А В<алерий> Я<ковлевич>?» – «Слушает». – «А зал?» – «Смотрит». – «Позор?» – «Смотрины».

Закурили. Зубы тов. Адалис лязгали. И внезапно, сбрасывая шубу: «Вы знаете, Ц<ветае>ва, мне кажется, что у меня начинается». – «Воображение». – «Говорю вам, что у меня начинается». – «А я говорю, что кажется». – «Откуда вы знаете?» – «Слишком эффектно: вечер поэтесс – и… Вроде папессы Жанны. Это бывает в истории, в жизни так не бывает». – Смеемся. И через минуту Адалис певуче: «Ц<ветае>ва, я не знаю, начинается или нет, но можете вы мне оказать большую услугу?» – Я, что-то чуя: «Да!» – «Так подите скажите В<алерию> Я<ковлевичу>, что я его зову – срочно». – «Прервав чтение?» – «Это уж – как хотите». – «Адалис, он рассвирепеет». – «Не посмеет, он вас боится, особенно после сегодняшнего». – «Это ваше серьезное желание?» – «Serieux comme la mort» [145] .

Вхожу в перерыв рукоплеска собольехвостой, отзываю в сторону Брюсова и, тихо и внятно, глаза в глаза: «Товарищ Брюсов, товарищ Адалис просит передать вам, что у нее, кажется, начинается». Брюсов, бровями: «?» – «Что – не знаю, передаю, как сказано, просит немедленно зайти: срочно».