Одна жизнь

- Труппа сформирована под моим руководством, - торопливо спускаясь на платформу по лесенке, заговорил режиссер Павлушин. - Мы считаемся при Главполитпросвете, а там, вы знаете, засели консервативные элементы... у нас есть обычные пьески, но мы хотели бы отказаться от них. Вы же понимаете! Свершается революция во всех решительно областях жизни. Новое искусство приходит на смену каноническому буржуазному театру с его пятиактными спектаклями всяких этих Коршей и Малых. От Леонидов Андреевых, Чеховых и Арцыбашевых мы оставим только чучела в музеях! Мы вернем театр к его народным истокам, к площадному действу, к культу Диониса, мы возродим скоморохов, народных игрецов и дудошников. Мы вернем театр к импровизации балагана, к раешнику в скоморошьим игрищам!.. Конечно, это только... в общих чертах. А? - Павлушин вдруг запнулся и с тревогой посмотрел на военкома.

- Вот оно, значит, как? - благодушно проговорил военком. - Ну что ж, пошли к нам в штабной вагон. Решим практические вопросы.

Через минуту от головы до хвоста состава прокатился знакомый лязг и перезвон буферов, и поезд медленно двинулся дальше.

- Болтун и щенок! - с презрением произнес Кастровский. - Дудошника я ему стану играть!

- Не принимайте этого к сердцу, дорогой Алексей Георгиевич, - сказала Дагмарова. - Все очень просто... Павлушин добивался постановки у Корша. Его не пустили, и вот теперь он готов всех и все решительно отменить. Устроится в приличном театре и будет ставить, как все.

Кастровский все кипел и никак не мог успокоиться.

- Я же не против новаторства! Разве что-нибудь говорю против Станиславского? Он ведь актеров спиной к зрителям посадил! Это же чушь, нелепость, а у него получилось!

Дагмаров, подзадоривая, засмеялся и сказал:

- Да, зато у него актеры играют кто Кота, кто Хлеб, кто Молоко. Ты бы согласился?

Кастровский окинул Дагмарова, как он умел, уничтожающим, презрительным взглядом свысока, так, точно собеседник стоял под ним, на улице, а он смотрел на него сверху, с балкона второго этажа.

- У Станиславского, милый юноша, я соглашусь играть хоть сосиску, потому что у него в сосиске будет больше души, чем у другого в короле Лире! Да-с!..

Завязался беспорядочный актерский спор о душе, таланте, вдохновении и перевоплощении, о Мочалове и Сальвини, которых никто из них в глаза не видел. На разъезде поезд опять остановился, и в вагон вернулись Маврикий с Павлушиным. У Маврикия был вид кавалериста, вырвавшегося после лихой рубки из удачной атаки.

- Порядок! - провозгласил он, вскарабкиваясь по лесенке. - Уже зачислили на довольствие. Будем получать боевой паек.

- А теперь попрошу всех ко мне, - хмурясь с сосредоточенным видом, сказал Павлушин, хотя все и без того стояли вокруг него. - Мы с военкомом обо всем договорились. Не будем забывать, товарищи, враг у ворот. Все силы надо бросить на разгром беляков!.. В общем, пока будем играть "Бедность не порок", а готовить "Баррикаду Парижской коммуны"... Это, конечно, рутина, театральщина, но приходится делать уступку политическому моменту. Притом я уже кое-что придумал. Знаете, кто у нас будет играть палача французской революции генерала Галифе?

- Гусынин... - саркастически пробормотал Кастровский.

- Да, Гусынин! У вас кривые ноги, Гусынин? Мне нужны кривые ноги!

- Ну уж, не то чтобы так уж... - обидчиво начал мямлить Гусынин. Хотя, конечно, если надо...

- Это отлично! Понимаете, мы решим образ в плане клоунады, даже буффонады! Это полный кретин. Он отдает приказ о расстреле рабочих и после этого начинает напевать арию из оперетки. Вдруг падает со стуком стул, и у него схватывает живот от страха, и он убегает, держась за штаны... Доставайте роли, будем сейчас же репетировать!

- Тэ-экс!.. - гнусавым голосом процедил Гусынин. - Значит, я генерал Галифе? Прэлэстно! - И придал лицу идиотски-расслабленное выражение, какое он на себя напускал, когда пел куплеты про сластолюбивых старикашек и модисток.

- Какое перевоплощение! Ну Художественный театр, - с издевательским восхищением вздохнул Кастровский. - Ай да Вася!

- Художественный!.. - машинально отозвался Павлушин, почесывая взъерошенный затылок. - Бросьте вы про Художественный. Это все уже позади. Отмерло! Отмерло!.. Начинайте, Дагмарова! За окном слышна стрельба, вы отодвигаете занавеску, отпрядываете назад, и тут ваша реплика: "Клянусь небом, эта низкая чернь снова поднимает голову!.." Начинайте!..

Репетиция кончилась, когда совсем стемнело. И после нее Леля, лежа в темноте на своем месте, долго не могла заснуть от волнения радости и ожидания еще большей, неизведанной радости.

Поезд медленно полз, но вагон бросало и раскачивало так, что казалось, будто он мчался, прицепленный к бешеному экспрессу.