Одна жизнь

Василий Кузьмич кое-как выбрался из кустов на берег и, стараясь отдышаться, помахал в воздухе конвертом.

Солдаты притормозили веслами и подтолкнули лодку обратно, кормой к набережной.

Василий Кузьмич глотал воздух, пытаясь что-то объяснить, но голоса не было.

- Да ты дыши, дыши... - сочувственно сказал солдат. - Давай, главное, дыши!.. Не спеши.

Немного погодя Василий Кузьмич глубоко перевел дух и виновато улыбнулся, еле выговорив: "Концерт?.." - и опять несколько раз прерывисто вздохнул.

- Ну, правильно, концерт. В госпитале. Письмо, что ли, передать?

- А вы меня не возьмете?

- Чего ж, садись, - сказал солдат. - А то мы бы передали, - и протянул руку.

Василий Кузьмич торопливо перебрался через борт, уселся на скамеечке и, отобрав у солдата письма, спрятал себе опять за пазуху.

В это самое время Истомина допела последнюю песенку и еще раз услышала самые странные в мире аплодисменты - хлопки и глухой гул костылей и палок, стучащих об пол.

Осип Евсеевич с непреклонным видом подошел, стал рядом с ней на ступеньку и повелительно поднял руку. Кругом все стихло, точно на его ладони, обращенной в зал, был наклеен строгий приказ. В наступившей тишине только в одном углу палка продолжала стучать, с силой ударяя в пол.

- Поблагодарим за концерт товарища Истомину и дадим ей отдых! - строго сказал Осип Евсеевич. Он подал ей руку, чтобы помочь сойти со ступенек.

Палка в углу непреклонно долбила пол, и теперь Елена Федоровна вспомнила, что и прежде, сквозь шум, слышала именно этот неустанный, исступленно-упрямый стук. Стараясь заглянуть через плечи стоявших в первых рядах, она шагнула в ту сторону. Несколько человек сразу же расступились, открыв перед ней проход, и она увидела полулежащего в кресле на колесиках громадного человека. Голова и все лицо у него были замотаны бинтами так, что оставались только узкие щелки для плотно стиснутого, напряженного рта и глаз, смотревших горячо и упрямо.

Одна рука у него тоже была забинтована и привязана, но другой, здоровой он с силой, ухватив громадной пятерней, сжимал костыль, вероятно отобранный у товарища.

Он бухнул еще раз в пол и, только увидев, что она прямо на него смотрит, удержал руку и, с трудом шевеля кругом забинтованным ртом, проговорил:

- "Для берегов..."

- Концерт окончен, товарищи, - непреклонно оповестил врач.

- "Для берегов...", - едва шевеля губами, с ненавистью повторил раненый. - "Для берегов..."!

Она не сразу поняла, что он просит. Осип Евсеевич загородил ее, подошел к раненому, наклонился и что-то стал ему говорить, но тот даже глазами не повел в его сторону, и как раз тут она все поняла и, обернувшись, махнула рукой Саше, чтоб он поскорей подошел поближе.

Он нехотя двинулся вперед, нерешительно глядя на врача.

"Разве я могу еще петь? - думала она. Сердце билось частыми и слабыми, иногда почти сливающимися вместе ударами. - Но ведь я уже давно, кажется, не могу, а все еще пою. И разве это подходящее для них? Разве это можно петь сейчас? Ну что ж, пускай!.."

"Для берегов отчизны дальной ты покидала край чужой; в час незабвенный, в час печальный я долго плакал пред тобой. Мои хладеющие руки тебя старались удержать; томленье страшное разлуки мой стон молил не прерывать. Но ты от горького лобзанья..."

Она допела, низко поклонилась в ту сторону, где полулежал забинтованный громадный человек, и, выпрямляясь, на мгновение опять увидела бинты его головы, замкнуто стиснутый рот, ожесточенно и бесстрашно блестящие глаза и большую, спокойную, недвижно лежащую на костыле руку...

Снова она в кабинете у главврача. Он церемонно пожал ей руку, сказал что-то "от имени всех благодарных слушателей!", кивнул своим большим носом, покраснел. И сейчас же строго сказал:

- Теперь вам нужно полежать!

Она безвольно согласилась и со вздохом откинулась на клеенчатую кушетку. Доктор сел рядом, не отпуская ее руку, и она поняла, что он слушает пульс.

- Кастровский уже успел вам наболтать!

Продолжая внимательно прислушиваться, как работает сердце, военврач рассеянно проговорил:

- Он вообще, кажется, любит медицинские темы.

- О том, что любишь, болтать не станешь... Это только в оперетках моряки все время поют куплеты о море, а врачи о клистирах.

Осип Евсеевич мягко отложил и выпустил ее руку.

- Не только в оперетках, - сказал он и, повысив голос, позвал: - Зоя!

Девушка в белой косынке появилась в дверях, и он что-то вполголоса коротко ей приказал.

- Позвольте мне, как врачу, сказать вам несколько слов.

- Не волноваться. Отдыхать. Дышать. Не петь. Принимать три раза в день... Правильно?

- В общем, да. И тогда все будет хорошо, только не очень скоро.

Девушка вошла в комнату и поднесла Истоминой на маленьком подносике, покрытом чистой салфеткой, стаканчик с делениями, на треть наполненный темной жидкостью. Она послушно поднесла стаканчик к губам и выпила, узнав запах знакомого лекарства.

- Больше медицина ничего не придумала?

- Медицина все-таки хитрая, - сказал Осип Евсеевич. - Она нет-нет да что-нибудь придумает. Я вам еще кое-что с собой дам, получше.

- Порошочки? - спросила она, улыбаясь.

- Таблеточки.