Одна жизнь — два мира

Кирилл, который блестяще защитил дипломный проект под бурные аплодисменты всех присутствовавших и был тут же сразу зачислен в аспирантуру, будучи еще студентом, был уже главным конструктором первого и единственного нового предприятия огромного военного значения в СССР. Благодаря ему ни одного агрегата не было заказано за границей, все было изготовлено на наших отечественных предприятиях по его чертежам. После окончания строительства этого завода он сразу же был назначен главным инженером этого предприятия.

И в день открытия предприятия один из крупнейших, как мы тогда говорили старых ученых в этой области тов. Карасев (когда он скончался, некролог о нем был на первой странице газеты «Правда») сказал мне: «Я преклоняю голову перед гением вашего мужа», и, глядя на наших детей, он продолжал: «У вас двое детей, а у вашего мужа трое.Завод, который он построил, — это его детище, и какое детище!»

И когда этот первый и единственный в Советском Союзе завод, оснащенный нашим, советским, а не иностранным оборудованием, был пущен в эксплуатацию, все эксперты считали, что качество продукции этого завода выше иностранного.

Поэтому, когда я работала в ООН, у меня все еще было чувство, что я работаю не для какого-то хозяина, а для людей, населяющих нашу планету, и что моя работа нужна и полезна. Кирилл же просто погубил свой талант, и ему было еще больнее, чем мне.

Проработала я там до пенсии. В ООН существует потолок, уходить на пенсию надо было в 60, максимум в 62 года, из-за географического распределения, так как каждая страна желает продвинуть свои кадры.

Эпилог

Находясь здесь, за границей, мы встречались с сотнями эмигрантов из Советского Союза, которые очутились, по тем или иным причинам, во время войны в Европе и которые даже после немецких концлагерей боялись вернуться к себе на Родину, чтобы не попасть в концлагеря снова уже у себя на Родине.

Все спрашивали: «Зачем мы все торчим здесь, почему мы не дома?» И если бы не дикая боязнь снова очутиться в лагерях, то многие, многие вернулись бы.

Вернулись бы даже те, кто, может быть, и думал сначала: хоть с чертом, но, может быть, будет лучше, чем со Сталиным. Но, помотавшись по заграницам, почти все хотели вернуться, и снова Сталин решил без суда и следствия всех сослать в лагеря, утверждая, что у нас нет военнопленных, а только изменники.

Да, были такие, которые ринулись к немцам в пасть, и опять же не потому, что они готовы были стать изменниками своей родины, а потому, что хоть с чертом,но лишь бы избавиться от сталинщины. Ведь у всех, буквально у всех до единого, кого встречала я здесь, кто-то из близких и родных был арестован, расстрелян или сослан. И все они плакали и твердили одно и то же, что они хотят вернуться домой.

Домой — это слово всегда вызывало грусть и боль даже у тех, у кого, как и у меня, многие годы не было не только «дома», а даже койки в полном смысле этого слова, и в лучшем случае была какая-нибудь комнатка в какой-нибудь коммунальной квартире. Но все равно, это был дом,для меня вся наша страна была моим домом, и я скучала, тосковала и, как Лермонтов, всегда твердила:

Но я люблю — за что, не знаю сам
Ее степей холодное молчанье,
Ее лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек ее подобные морям…
    Люблю дымок спаленной жнивы,
    Вдали кочующий обоз,
    И на холме средь желтой нивы
    Чету белеющих берез.

И вот на этой до боли любимойродине у меня нет даже родной могилы.Где погиб, где похоронен мой отец, я не знаю. Погибло ведь много, много людей, и кто-то когда-то должен дать ответ: за что? И почему? Тем, кто до сих пор остался жив, и тем, кто таким трагическим образом ушел из жизни, и тем, кто долгие годы был приговорен к мукам вечной неизвестности. Разве эти люди не вправе спросить: «Где могилы погибших?И куда девались, куда исчезли трупы расстрелянных, или умерших, не выдержавших испытаний в лагерях и тюрьмах? Если их сжигали, то какие крематории надо было соорудить, чтобы в них исчезло, сгорело такое гигантское количество людей? Но если их хоронили в братских могилах, то где находятся эти братские могилы, к которым можно было бы подойти родным и близким и молча уронить горячую слезу или положить цветок на холодный камень?»

Ведь это были трупы отцов, матерей, дочерей и сыновей. Они ведь не могли исчезнуть так прямо, бесследно от выстрела пули. Во всех странах мира трупы даже самых отъявленных преступников после суда и казни могут быть выданы родным и близким на погребение, а здесь уводили человека из дома — и он исчезал навсегда.

Где погиб мой брат, я знаю, а где его могила, я не знаю. И когда умерла моя мать, мне хотелось иметь маленький кусочек нашей родной земли, за которую так горячо и так бескорыстно воевали мои родные, — и этого я не имею.