Одна жизнь — два мира

Я смотрю на все с каким-то отвращением и боюсь прикоснуться к чему-нибудь. Как я буду при моей брезгливости? Неужели привыкну, ведь для меня это просто пытка. Я мою, мою и еще раз мою руки, и стоит случайно прикоснуться к чему-нибудь, как я снова хватаюсь за мыло и снова мою.

Подали завтрак: одно яйцо, тост с маслом, молоко, сок и кашу, один вид которой отбил у меня аппетит. Стараюсь заглушить звуки кашля вокруг меня, чтобы хоть что-нибудь проглотить, иначе вырвет.

После завтрака меня отправили на рентген. В два часа обед: ужасный суп, сухая печенка, ложка пюре и ложка горошка без масла. Из обеда я ни к чему не прикоснулась.

Потихоньку появились какие-то женщины: из Германии, Югославии, Чехословакии, Латвии, чуть-чуть говорящие по-русски.

Самое ужасное, это когда подходят ко мне и говорят: «Я здесь недолго, только 7 месяцев». «А я только 4» — подхватывает другая. «Только», одно это «только», мысль о такой перспективе приводит меня в отчаяние. Да, но ведь здесь лежат и по два, и по три года.

Милые мои детки, что же будет с вами, как вы сумеете управиться одни, как вы одни пойдете в школу, кто вас проводит? Кто вас встретит, кто уберет, кто накормит? Одни вернутся из школы, будут ждать отца. Кто за ними присмотрит, как они оденутся, не простудятся ли, а не дай бог, заболеют… Я целый день избегала этой мысли, но уже не могу, чувствую, как что-то все сильнее и сильнее давит меня.

Лучше не надо, из-за слез я уже ничего не вижу. Хочется сбежать, а куда? О, если бы я могла. Сегодня только день, а мне кажется, прошла вечность. Я так устала, жду ночи, жду тишины и сна, чтобы хоть во сне немного забыться. Проснулась после тяжелого сна в 4 часа утра. Но и сон не принес никакого успокоения, всю ночь снились какие-то кошмары. Палата окутана мраком. Все-таки тишина была приятна, несмотря на духоту. Душно, а за окном дождь хлещет вовсю. Наступило серое, угрюмое утро, у меня нестерпимое желание открыть окно, чтобы струи дождя захлестнули сюда и смыли всю грязь, духоту.

Ко всем прелестям рано утром появились рабочие, начали колотить, отбивать штукатурку вокруг окон, пылища, грохот, хоть святых выноси. Начали просыпаться больные этого огромного многолюдного корпуса, и палата огласилась душераздирающим кашлем. Над ухом клокочет кашель соседки. Проснулась Айда.

Я лежала и с ужасом и содроганием думала: что же я буду делать, куда уйдешь отсюда? А у нее льется и льется, как фонтан, из горла мокрота. С тяжелым брезгливым чувством закрываю уши, глаза, знаю, что это неприлично, ведь я тоже больная, но мое чувство брезгливости и комок рвоты, подступающий к горлу, заглушают все. Не пойму, зачем они укладывают в одно отделение с такими больными тех, кто хотя бы внешне выглядит здоровым.

До обеда я старалась как можно меньше находиться в палате, хотя ходить не разрешают, надо лежать.

После обеда вызвали к врачу. Огромная светлая комната, сквозь опущенные шторы просвечивают яркие лучи солнца, высоченная пальма с красивыми ажурными листьями, на столе ваза с яркими осенними цветами, диван, столики, кресла. Так уютно, если бы не огромная доска, на которой висят рентгеновские снимки — ребра, позвоночники и темные кисти легких между белой решетки ребер. На темном фоне легких белые пятна, это и есть очаги злополучного туберкулеза.

В кресле сидит женщина, которой врач сообщил, что ей назначена операция.

— Вы уверены, что это единственный выход? — спрашивает она с горькой надеждой.

— Да, надо удалить вот этот очаг, — и он провел круг карандашом по левому легкому.

Обычные вопросы к сидящему за столом, очень симпатичному доктору среднего роста, которого легко можно принять за грека, турка, еврея и, вообще, человека любой восточной национальности. Белоснежная рубашка, пестрый, но не кричащий галстук и исключительно милая улыбка. Подошла моя очередь.

— Как зовут? Коротко.

— Нина.

После осмотра он заявил:

— Надо лежать в постели. Строго постельный режим.

— Но могу я хотя бы слегка ходить? — со слабой надеждой спрашиваю.

— Посмотрите на легкие, вы видите правое, вот здесь, — очертил посередине белый кружок, — это ТБ. Левое поражено все.

Коротко, но убийственно ясно. Значит, не ошибка, на которую я где-то подсознательно так надеялась, что, может быть, и не туберкулез.

Ну а если есть, ловила я себя на мысли, может быть, уж лучше умереть. Но в этой солнечной, ясной комнате с тропическими растениями так болезненно ощущаешь желание жить. Неужели за всю свою жизнь не сумею пожить в такой огромной, светлой, солнечной комнате? Таким покоем веяло от этой обстановки. И, наверное, я была бы здорова. Мысли летели как птицы, а глаза были устремлены на эти предательские белые пятна. Врач замечает мой взгляд и, углубившись, что-то пишет. Нажал звонок, вызвал сестру.

— Да, да, кресло. Обязательно кресло. Ходить нельзя, — говорит он.

— Скажите, доктор, это долго продлится?

— Минимум год.

— Доктор, это правда?! — губы дрожат, глаза полны слез.

— Не волнуйся, Нина, для ТБ это очень короткий срок.