Однажды играли…

Я затанцевал от радости. Теперь я стал похож на Тимура из фильма про него и его команду. Тем более, что вместо глухой синей рубашки мама дала белую, легонькую (“Только не извози все это за один день, а то знаю я тебя…”).

В белом летнем наряде чудилось мне что-то морское, торжественно-пионерское, праздничное. Я чувствовал себя легким, почти летучим. И вспоминая потом свое такое вот отражение в зеркале, я написал повесть “Тополиная рубашка” – одну из своих “Летящих сказок”, где реальность тюменского детства переплелась с плодами буйной фантазии и сновидениями.

Мама сама завязала на мне пионерский галстук и велела поторапливаться. Дел у меня было много, Во-первых, зайти в школу и взять у вожатой Миры подписанную и заверенную характеристику, без которой в лагерь не примут. Во-вторых, получить в поликлинике результаты анализов. В-третьих, пойти в контору отчима, к профсоюзной начальнице, сдать ей все эти бумаги и взять у нее путевку. В-четвертых, “остричь наконец свои лохмы, потому что такое чучело не подпустят к лагерю на пушечный выстрел”. И наконец “вернуться домой таким же аккуратным, а не перемазанным, и по дороге не влипать ни в какие истории”.

14. 04. 97

Итак, продолжаю…

“Однажды играли…”

На прощанье мама сменила строгий тон на ласковый, поправила на мне воротничок и сказала:

– Какой ты… Если бы еще белую панамку, был бы прямо как артековец.

Слова про панамку напомнили мне о мальчике Тёме (или Дёме), который появился позавчера на улице Герцена. Вернее, не напомнили – я в глубине сознания помнил про него все время – а сделали мысли о нем более четкими. Я почувствовал, что мне хочется познакомиться с ним поближе.

Мне казалось, что в этом мальчике есть ясность и чистота души, которых недоставало моим приятелям. И мне самому. Я давно мечтал о друге, с которым можно говорить о сокровенном, не боясь ответных ухмылок. Абсолютно искреннем, не терпящем уличной разухабистости и того пацаньего цинизма, который в рябячьих компаниях принимался за норму.

Да, незнакомый Тема выглядел хлюпиком и чересчур воспитанным маминым сыночком. Но дело в том, что… где-то внутри себя я и сам был таким. И лишь упорными тренировками характера и приспособлением к “образу жизни” мог подтянуть себя до общего уровня. До того, который позволял мне (иногда с горем пополам) быть своим в компании родного квартала.

С другой стороны, я понимал, что внешность и поведение “хорошего мальчика” не всегда говорят о боязливости и слабости натуры. Пример тому – все тот же Тимур со своей командой из фильма. который то и дело показывали в кинотеатре имени 25-летия ВЛКСМ.

С такими мыслями я, слегка стесняясь своего чересчур образцово-пионерского вида, но в то же время с праздником в душе, зашагал в свою двухэтажную школу-семилетку и там в пионерской комнате нашел старшую вожатую Миру, которая возилась с пыльными плакатами и старыми стенгазетами. Наверно, наводила порядок перед отпуском.

– Ка-акой ты… прямо весь горнист-барабанщик, – оценила мою внешность Мира и тряхнула рыжими кудряшками.

– Мира Борисовна, а характеристика? – напомнил я. И был готов к сообщению, что “еще не готова, потому что завуч до сих пор не появлялась в школе”. Или: “Ох, надо поставить печать, а секретарь заболела”. Но Мира сказала:

– Сейчас принесу. Она у меня в портфеле, а портфель в учительской… – И торопливо ушла, щелкая босоножками.

Я остался один. В пахнувшей мелом и пылью комнате с выцветшим красным лозунгом, призывавшим “учиться, учиться, и учиться”, со знаменем в углу на специальной подставке с фанерной звездой.

Рядом со знаменем стояла тумбочка (похожая на больничную), на ней – горн и барабан.

Я постукал по барабану – по тугой серой коже с чернильной надписью “В.Ковальков” (наверно, один из барабанщиков отметился). С кожи поднялась тонкая пыль, я чихнул. И увидел, что ящик тумбочки приоткрыт. Я его выдвинул. Там лежали палочки мела, бумажные флажки, помятая коробка с красками и несколько мундштуков для пионерского горна.

Я замер в охотничьей стойке. И в лихорадочных раздумьях.

В нашей компании на улице Герцена был старый помятый горн. Не знаю, чей, но хранился он обычно на сеновале у Генки Лаврова. Мы время от времени пытались выжать из него что-нибудь похожее на сигнал, но без успеха. Валерка Сизов вздыхал:

– Был бы мундштук, тогда поиграли бы…

Да, с горном, с боевой трубой, военные игры по вечерам были бы не в пример увлекательней.

А как вырос бы мой авторитет, если бы я небрежно выложил эту штуку перед ребятами!

Попросить у Миры?

Может, и даст, а может, скажет: “Что ты, это же казенное имущество!”

Щелк-щелк-щелк, – раздалось в коридоре. Руки сработали сами. Хвать!

Я сунул добычу под рубашку, под ремень, потому что единственный карман на штанах – накладной, пришитый сзади – был плоский и тесный.

Я успел заправить рубашку.

– Вот тебе характеристика… Ну, отдыхай в лагере хорошенько. И береги честь нашей дружины.