Однажды играли…

Теперь – главный вопрос. Его можно сформулировать классической фразой: “А был ли мальчик?”

Да, был ли вообще Темчик-то?

Был. Правда, звали его Гена, Геня, Генчик. Но я это имя уже использовал в другой повести, пришлось придумывать новое.

Это был девятилетний мальчуган, появившийся в нашем квартале и живший там недели три – приехал и уехал.

Но вот тут-то все и дело. В субъективном восприятии фактов и людей.

Когда я потом, через много лет, спрашивал приятелей детства, помнят ли они Генчика, они пожимали плечами. Один только сказал: “А, это который в панамке бегал…”

– Да, – напомнил я. – Он еще на горне играл, был у нас вроде трубача.

– На горне, по-моему, все дудели по очереди…

Скорее всего, Генчик и правда не был тем умелым трубачом, которым остался в моем представлении. Он мне таким казался. Потому что на то короткое время возникла у меня с тем мальчишкой этакая душевная связь. Мы были двое среди многих. И те три недели тюменского лета остались для меня навсегда освященными дружбой с залетевшим к нам откуда-то Генчиком. Сплелись в памяти с ясными сигналами трубы, разносящимися над вечерним кварталом…

Он казался мне мальчиком из рассказа Леонида Пантелеева “Честное слово”. Маленьким, но верным своему слову человеком, которым я восхищался в душе (и знал: сам я никогда не смогу быть таким).

Не так давно я прочитал в воспоминаниях Пантелеева, что на самом деле такого мальчика не было. Что это выдумка. Вернее, он написал о том, как нечто подобное произошло в детстве с ним самим, но без такого драматического накала, как в рассказе.

Я прочитал и подумал: ну, не было так не было… Потому что все-таки м а л ь ч и к б ы л. Многие годы он помогал тысячам других мальчишек становиться честнее и крепче душой – это факт неопровержимый. Это лишь подтверждало хемингуэевскую формулу, что правда искусства выше правды житейской.

Я бы сказал даже, что искусство – это и есть жизнь, только очищенная от случайных наслоений, мути и пыли повседневности. Очищенная и поднятая на более высокую ступень бытия – к высшей реальности.

Не всякий может соскрести эту пыль. Я понимаю , что некоторые мои сверстники вспоминают кварталы своего детства, как замусоренную территорию с приземистыми неуютными домами и злобными, орущими на ребят соседками – и всё.

Но я не мыслю свой квартал без запаха омытых дождем тополей, без патефонных голосов Шульженко и Утесова (и Франчески Гааль), без ударов по тугому мячу. Без оранжевого заката, распахнувшегося в конце улицы. И без Темчика, без его трубы, на котором закат зажег яркую вспышку…

Заводы, вставайте!..

(Примечание при перепечатке. 13 июня, пятница. Недавно зашел ко мне в комнату Паша и сказал, что вчера вечером в Париже умер Булат Окуджава.

Вот и еще один наш современник стал историей…

Надежда, я вернусь к тебе,

Когда трубач отбой сыграет,

Когда трубу к губам придвинет

И острый локоть отведет…

Мне кажется, это о многих из нас. И о ребятах из “Каравеллы”. И о Темчике…)

Почему я все-таки не написал повесть ”Однажды играли…”?

Тут причины прежде всего “литературно-технического” свойства. Сам виноват.

Дело в том, что обдумывалась она долго, и я в своем нетерпении во многом растащил ее по другим повестям (как, говорят, Паустовский растащил свой почти готовый роман “Коллекционер”; иногда приятно сравнивать себя с классиками).

Зою Корнеевну я сделал матерью Фаддейки в “Оранжевом портрете с крапинками” (и, в какой-то степени, матерью Салазкина в “Бронзовом мальчике”). О вечерних играх (правда, без трубы) много писал в “Шестой Бастионной”.

Историю ночного путешествия я перенес в повесть “Тридцать три – нос утри”, сделав ее там сновидением. Да она и есть смесь реальности, снов и фантазии. И где что – мне теперь трудно разобраться самому. Да и не надо, наверно. Самое бессмысленное и неблагодарное дело в литературе – насильно расчленять реальность и фантазию…

“Романтику трубача” я перенес в роман “Бронзовый мальчик”.

О сгоревшей уборной (во имя большей документальности) рассказал в повести “Мой друг Форик…”

Да и сам Темчик незаметно просочился в образы Ивки (“Бабушкин внук и его братья”) и Зорко (“Взрыв Генерального штаба”). Так что пришлось бы повторяться. За повторения меня и без того ругали неоднократно. Хотя я и помню слова К.Г.Паустовского, что не надо бояться повторений, но…

Особенно бессовестным повторением была бы история с пластинкой и сломанным патефоном. Где я только не писал о патефонах, граммофонах и старых пластинках! “Битанго”, “Золотое колечко…”, “Кораблики”, “Пистолет капитана Сундуккера”, “Голубятня на желтой поляне”… Всего и не вспомнишь. Удержаться было очень трудно. Любовь к патефонному волшебству я впитал в себя с первых лет жизни…