Однажды, может быть…

У друзей тоже все вроде как утряслось. Катарина родила Пьеру дочь Сабрину, и они решили узаконить свои отношения, что же касается Алена, он уже несколько месяцев жил с Сандрой, венгерской манекенщицей с потрясающими воображение пропорциями, и, по его словам, ему с ней было спокойно. Как обычно, я был посвящен во все подробности его жизни с новой подругой, только не надо видеть в этом проявления бесстыдства, просто мой друг любит всем делиться. Забавно, что ему всегда поднимают настроение секс-бомбы… ну и хорошо, пусть наслаждается. Все и вправду шло к лучшему в этом лучшем из миров, и так продолжалось до 15 марта того же года.

* * *

В начале весны на правой груди у Орели появились красные пятна, сбоку набухла опухоль, нещадно болела спина. Нашего семейного врача эти симптомы очень обеспокоили, и он не стал от меня это скрывать.

Орели обследовали со всех сторон. Маммография, анализы крови, биопсия — ничего не упустили.

В ожидании результатов обследования надо было чем-то отвлечься, и я решил сделать жене сюрприз. Мне хотелось, чтобы с ее лица исчезло тревожное выражение, и я подумал, что лучше всего тут поможет Флоренция. Вообще-то я всегда кричал на всех углах, что ни один город на свете не сравнится с Парижем, но после того, как побывал во Флоренции, пересмотрел свои убеждения. Орели давно просила меня повезти ее в этот город, но почему-то мы так до сих пор и не собрались. Ну и я решил, что пришло время исправить ошибку.

Я забронировал номер в гостинице в двух шагах от Пьяцца делла Синьора. Едва мы приехали во Флоренцию, как я увидел перед собой прежнюю Орели — резвую, своевольную и влюбленную. Мы провели в этом городе два выходных дня, бродили по музеям и церквям, сидели в ресторанах. Флоренции хватило нескольких часов, чтобы совершенно нас околдовать.

В этом городе прекрасно все, и все, что мы видели вокруг, казалось нам ожившей фреской. Орели влюбилась в микеланджеловского Давида, но больше всего мы прикипели душой к Понте Веккьо, сохранившему следы прошлого, от которого Париж пожелал избавиться. Это была чудесная поездка: мы были вместе, Орели вроде бы набиралась сил, и мы любили друг друга, как любят в юности. Я был счастлив и злился на себя за то, что чуть было не разрушил наш брак. Мне нужна только эта женщина, и никто больше. Достаточно взглянуть на нее, чтобы в этом убедиться. Где она — там и «мы».

Тайный голосок, не умолкая, твердил мне, чтобы я не упускал ни минуты. Я не хотел его слушать, но заглушить не мог. А ведь жизнь нам улыбалась. Нам было так хорошо! Это просто чудесно, что мне пришло в голову сюда поехать.

А в воскресенье утром меня разбудил глухой стук, донесшийся из ванной. Орели потеряла сознание. Мы перестарались. Действительность вновь надвинулась на нас. Жизнь нанесла очередной удар исподтишка.

В Париже мы услышали от врача то, чего так боялись услышать.

— Рак груди в неоперабельной стадии.

— Вы шутите? Моя жена только что родила, врачи должны были заметить во время обследований.

— Не обязательно. В некоторых случаях опухоль развивается стремительно.

Сколько ни знаешь похожих историй, по-настоящему подготовиться к такому нельзя. Орели выслушала приговор с достоинством, потом спросила:

— Сколько еще?

— Точно сказать не могу.

— Сколько, доктор? — повторила она, повысив голос.

— Два месяца, может быть — три.

Я стоял на краю пропасти, и меня толкнули в спину. Мне нестерпимо было думать о том, что я потеряю Орели. Я был раздавлен, не мог смириться. В голове с бешеной скоростью проносились тысячи мыслей, перед глазами мелькали тысячи картин. Я думал о том, что было до Орели, с ней и как будет после нее. Я не мог себе представить, как сказать Гастону.

— Можно что-нибудь сделать? — спросил я.

— Если провести курс химиотерапии, возможно…

— Ни за что и никогда!

— Но, Орели, ради нас…

Нет, она и слышать не хотела о лечении.

— Вот именно потому, что мне осталось жить три месяца, я хочу провести их дома, с тобой и детьми, а не в больнице.

Я понимал ее чувства, но надеялся, что благодаря лечению она проживет дольше. Следующие дни слились в один бесконечный день. Я звонил крупнейшим специалистам Парижа и других городов и стран, но все говорили одно и то же: «Два месяца, самое большее — три».

В таком случае единственное, что нам оставалось сделать, — это подготовить сынишку. Орели взялась сама поговорить с Гастоном о своей болезни, но из всего разговора он понял только одно: его мама скоро уйдет на небо — и навсегда. Он крепко-крепко ее обнял, и я, не удержавшись, разрыдался. Умирала она, а страшно было мне.

Орели строго на меня посмотрела и попросила выйти из комнаты.

— Мам, а ты будешь нас вспоминать, когда будешь там?

— Каждый день, мой хороший.

Стоя за дверью, я слушал и плакал. Господи, как было тошно. Хотелось выплеснуть гнев, заорать во весь голос, но я не мог. В жизни ничего подобного не испытывал. Пусть я покажусь эгоистом, но я предпочел бы оказаться на месте Орели. Тем, кто уходит, всегда легче, чем тем, кто остается.