Однажды осмелиться…

Оленька это прекрасно знала, но каждый раз, подобно обученному сенбернару, копающему снег в поисках замерзшего в горах путника, она рыла, рыла, пыталась добраться до сердцевины, докопаться до червя. Жизнь у Кэтрин была не сахар, но что-то еще, что-то еще в ней горчило. Попади Кэтрин к людоедам на дикий остров — никто ее не тронул бы. Она казалась горькой даже на вид.

— Кэтрин, мне надо позвонить.

Ответом — молчание.

Оленька встала.

— Где у тебя телефон? — бодренько.

— Уже уходишь?

— Я только свекрови позвонить. А то она…

— В коридоре на тумбочке.

Шарк, шарк. Что же свалялось в тапках? «Инна Григорьевна, я с работы уехала, вы не могли бы…» — «Что тогда голову морочишь про метро, в центре пробки допоздна, поезжай домой, у какой такой ты сотрудницы?»

Володик в объятиях Морфея, судя по всему. А то не поздоровилось бы свекровушке.

— Кэтрин, мне скоро надо будет идти.

— Иди.

— Ну я еще посижу немножко.

Куда же после такого «иди» потащишься. Потом все локти себе искусаешь — совесть замучает.

— Смотри, а то дождина ливанет.

— Да? Ну тогда…

— Нет, сиди. Я тебе зонт дам. У нас есть лишний.

— A-а… Ну ладно.

— Кофе еще будешь? Вообще-то мне скоро папу с Петей кормить. Если хочешь…

Если хочешь, пошли на кухню, я буду готовить, а ты рядом сидеть. А потом — занудная трапеза с непременным чаем в конце (чайник закипает целую вечность, а к чаю все те же сухари с маком). Сидишь, как на четырех ежах. Нет уж.

— Кэтрин, меня дома съедят. Давай посидим минут пятнадцать, и я пойду.

— Как хочешь.

«Как хочешь» — безразличное такое. Другими словами: «никаких обид, никаких, я ж понимаю, что тебя ждут, ты всем нужна, тебе есть кому звонить, у тебя семья, у тебя ребенок, даром не сдалась тебе старая тетка, зануда, проблем полон рот, тебе с ней скучно, не терпится слинять, но ты отступаешь с достоинством, — в то время как хочется побежать, да? Побежать сломя голову от тетки, которой только и остается, что сдохнуть».

Внезапно стало не о чем говорить. Оленька потопталась у двери, подошла к книжной полке, на которой стояло несколько групповых фотографий: какие-то люди, совершенно неинтересно, кто такие.

— Кто это, Кэтрин?

— Коллеги. С той работы.

— А Коля есть тут?

Слова из нее — как клещами. Оно было надо?

— Нет. Нет Коли.

— А-а…

Подошла к окну, в сырой темноте негромко шелестело.

— Кажется, дождик.

— Я же сказала, что дам тебе зонт.

— Да это я так…

Кэтрин помолчала, глядя в сторону, потом бросила — с вялым таким вызовом:

— А я вот умру в дождь!

Беременным очень полезны подобные разговоры.

— Ты прямо как Кэтрин Баркли говоришь… — Оленька подумала и добавила: — Я тоже дождь не люблю.

— Кэ-этрин! — задребезжало из соседней комнаты.

— Папа проголодался? — с надеждой спросила Оленька.

Кэтрин посмотрела на нее и не ответила. Вышла за дверь, крикнула в пустоту:

— Петя! Подойди к отцу, я занята! Петя-я!

И это «Петя-я» — как мольба, как хныканье. Поскольку запросто может не выйти.

Видимо, вышел, потому что Кэтрин вернулась в комнату, села в кресло, вся ушла в него, продавленное.

— Мне тринадцать было, когда я «А Farewell to Arms» прочла. И тогда же поклялась себе, что никогда не заведу ребенка. Жить хотелось.

— Кэтрин, ну мало ли кого как зовут! Это же книга, просто книга.

— Не мало ли. Я знала, что она — это я. И я прожила ее жизнь от начала и до… конца. Вот так. И когда она умерла, я умерла тоже. И я очень, очень боялась, что у меня случится ребенок. Я даже сказала себе тогда, что ни за что не выйду замуж. Да… Так и вышло. Накаркала.

— Но…

Оленька не знала, что сказать. И правда, в тринадцать лет чему только не поверишь. Когда она сама, маленькая, сидела в шкафу и вдыхала запах сирени, шедший от маминого платья, ведь тоже навоображала невесть чего. Что мама не вернется, что Вата ее схватит. Отец остался в городе, и ему ничего не грозило. Он узнал бы все уже потом. Оленька представляла, как он плачет, и ей ужасно было жалко себя. И маму, конечно. Вот и Кэтрин поверила этой безбожной книге, надо запретить такие — напичканные несчастьями. Довольно всего этого в жизни.

Кэтрин смотрела на Оленьку и кусала губу. Потом бросила:

— У тебя же с собой?

— Что?

— «Прощай, оружие!» у тебя с собой?

— А, да.

— Можешь принести?

Оленька кивнула, пошла в коридор.

Кэтрин ждала ее, качала ногой.

— Давай.

Оленька села и посмотрела на часы. Без пяти девять. Дома будет не раньше десяти. С тех пор, как к Володику переехала, так поздно она еще не возвращалась. В смысле, одна не возвращалась. Оленьке захотелось домой.

Кэтрин листала книгу, искала что-то. Потом нашла.

— Послушай.

— Кэтрин, я же читала…