Однажды осмелиться…

Попутно она думала… Она всегда будто на двух стульях сидела. Вот и сейчас: сказала, что школа жизни важна для поэта, но разве это правда? Уже сколько раз она об этом размышляла — Эмили Дикинсон носу из дома не показывала, а все с ее стихами носятся. Значит, и это затворничество с Юлькой — не наказание для ее дара, и если последнее время она пишет меньше, так это не от нехватки впечатлений, а оттого, что иссякает… Сколько еще длиться этому кризису? Нет, что хотите говорите, а впечатления нужны. Пускай даже чужие.

— Расскажи о себе.

И он рассказывал о своих путешествиях, о встречах, о планах. Большая восхитительная рыба. Каким течением ее занесло в эту квартирку?

Потом стало ясно — Николай не может пройти мимо очередной юбки.

— Я видел тебя на фотографии, — кивнул на рамочку в комнате.

— Не очень-то это честно по отношению к Ольге.

— Ерунда. Если ты честен с избранником — это не честность, а любовь. Если нечестен — это не измена, а просто отсутствие любви. Быть верным тому, кого не любишь, — абсурд.

Хватило ума сообразить — все это только слова, пляска рвущихся наружу сперматозоидов.

Да и за Ольку как-то обидно.

25

Потом прозвучала эта фраза про Мари Лоренсен: она ее потом долго поминала ему, эту грубую подделку под искренность.

«Ты девушка Лоренсен… такая же неуловимая».

О существовании этой художницы, исключительно барышень живописавшей, Алена знала только потому, что та была возлюбленной Аполлинера; его «Мост Мирабо» Алена помнила наизусть, хотя и прохладно относилась к французской поэзии. Кстати, написано было из-за разрыва с Мари.

В том, что Николай разбирается в живописи, как свинья в апельсинах, сомневаться не приходилось. Он и не скрывал.

— Мне всегда любопытно бывает — что хотел сказать художник. Ну вот изобразил он цветы на подоконнике, дальше что? А пейзажи?

— Тебе известно такое понятие, как «настроение»?

— Мне известно понятие «информация». Настроения мне скучны.

— Вот как? У Лоренсен сплошные настроения.

Сотни раз повторенные девушки: нюансы, фантазии; едва намеченные глаза, рот, лица полукружье; вечная бледность, тонкость рук, томность движений; пастельные тона: масло, так похожее на акварель. Девушка в сопровождении длинномордой собаки, заблудившегося единорога. Вот уж точно — ноль информации. Хотя нет, есть она: нарциссизм рисовавшей. Но кому нужно это бесполезное сведение…

Потом добавил:

— Неуловимость и сдержанность… Странное сочетание.

— Я кажусь тебе странной?

— За это и полюбил. Сразу.

Как это дешево.

Да и после Ольки постель еще не простыла.

Выискался любитель неуловимости. Охотник до живописи с отрицательным балансом информации.

Вот и именно что — охотник.

И все же этот абсолютно непоэтичный человек приводил за собой стихи. Алена чувствовала, как шажок за шажком выбирается из кризиса; но стихи начали неожиданно менять интонацию — они и раньше были прозрачными — причудливая вязь слов, ни одного душного; но теперь стали походить на акварельные картинки, выполненные на пористой бумаге: размытые, будто в дымке, они не отражали реальности, но были фантазией, настроением, как сказал бы Николай — никакой информации.

26

Она предпочитала ласки простым телесным радостям. «Когда мы занимаемся любовью, я играю с его пуговицей на воротничке», — как-то призналась. И еще: «Моя мать, моя кошка и я: жестокая крепостная стена, так раздражавшая Гийома». Мечтательница, живая, самовлюбленная, капризный ребенок, Мари Лоренсен воспринимала свою связь с Аполлинером как большое приключение.

Аполлинер: неуклюжий гигант, круглое лицо печального клоуна, скрашенное иронией. Шляпа, которая ему маловата, да еще и сидит криво. Лохмота усов и до блеска выбритые щеки. В тридцать лет жил с мамой, хотя она и говорила — я вижу тебя только тогда, когда надо постирать рубашку. Вечно опаздывал. Да! Никакой он не Аполлинер был, у него фамилия — Костровицки, по маме…

Всему виной длинный язык Пикассо. Подвел к Гийому Мари: «Я встретил твою невесту».

А дальше — несколько лет терзаний. Было прямо по Бродскому: «Зная мой статус, моя невеста пятый год за меня ни с места…» Ему нравилось страдать публично: такое утонченное удовольствие… Сталкивались, ранили друг друга, расходились, чтобы сойтись вновь. Гийом был страшно ревнив, Мари — неуловима.

Вновь и вновь он направлялся на улицу Ла Фонтен в буржуазный пригород Парижа Отёй, переходил Сену по мосту Мирабо с его оцепеневшими у воды бронзовыми фигурами — четыре морских божества, покинувших свою стихию.

Потом была встреча в баре на улице Вавен.

— Я сообщу тебе сейчас важную новость.

— У меня тоже есть новость для тебя…

— Я выхожу замуж.

Он расхохотался.

Когда понял, что правда это, заплатил и вышел, не сказав ни слова. Больше они не виделись. Через несколько лет он погиб, не дожив до сорока.

Она умерла много позже, пережив две войны. Ей был семьдесят один год, когда ее похоронили на кладбище Пер-Лашез, в белом платье, с розой в руке и письмами Аполлинера на сердце.

27