Однажды преступив закон…

За широким, в половину стены, иллюминатором, надраенная медная рама которого сверкала, как червонное золото, мок под мелким осенним дождем покрытый жухлой умирающей травой пологий береговой откос. Примерно на середине склона начиналась березовая роща. Почти голые березы уныло роняли с ветвей последние, мокрые от дождя желтые листья. Стекло иллюминатора было рябым от мелких капель, которые постепенно увеличивались, собираясь вместе, набухали и наконец начинали струиться по стеклу извилистыми ручейками, сбегавшими к нижнему краю рамы, огибая невидимые глазу препятствия на гладкой поверхности стекла. Сидя за столом, Понтиак мог видеть угол облезлой дощатой будки, когда-то выкрашенной в небесно-голубой цвет, ржавые перила со следами белой краски и край покосившегося щита с названием пристани, которой, судя по ее виду, никто не пользовался уже лет десять. От этого унылого зрелища его раздражение только усилилось, и ему вдруг захотелось, как в молодые годы, выйти на разборку с волыной в руке и собственноручно выбить дерьмо из чернозадого ублюдка.

На теплоходе стояла тишина, только откуда-то доносились сбивчивые звуки неумелого пианино – похоже, кто-то из девиц, которых Понтиак повсюду возил за собой, вспоминал полученные в детстве уроки музыки, бездумно перебирая пальцами клавиши стоявшего в кают-компании концертного “стейнвея”. Эти упорные, но безуспешные попытки исполнить “Собачий вальс” на дорогом профессиональном инструменте могли довести до белого каления кого угодно, но Понтиак их почти не слышал: его раздражение было вызвано гораздо более вескими причинами. Он посмотрел на массивный золотой хронометр, казавшийся изящной безделушкой на его окорокоподобной волосатой лапище, и почти в ту же секунду по сходням приглушенно простучали торопливые шаги, где-то загремел железный трап, и вскоре под дверью кабинета послышался негромкий разговор.

Дверь приоткрылась еще немного, и в нее плечом вперед всунулся охранник. Он обращался к Понтиаку, но при этом одним глазом косил на того, кто остался в коридоре. У охранника была странная кличка – Луза. Он обладал тем неоспоримым достоинством, что не доверял вообще никому и всегда был начеку. Когда у дверей кабинета стоял Луза, Понтиак чувствовал себя в полной безопасности.

– Константин Иваныч, – сказал Луза, – там Кощей нарисовался. Говорит, ему назначено.

– Пусть войдет, – проворчал Понтиак и снова покосился на часы. Кощей прибыл минута в минуту, но раздражение Понтиака не уменьшилось.

Луза вышел, и на его месте появился Кощей – именно появился, а не вошел. Он всегда возникал, как из-под земли, в своей дурацкой широкополой шляпе и огромном кожаном плаще поразительно похожий на гестаповца в штатском, какими их показывали раньше в отечественных фильмах. Глядя на него, невозможно было отделаться от мысли, что за лацканом его тяжелого плаща приколот симпатичный круглый значок со свастикой или еще какая-нибудь бляха, подтверждающая его принадлежность к тайной полиции. Однажды Понтиак, не удержавшись, проверил это предположение, но, конечно же, там, за лацканом, ничего не было.

– Садись, – проворчал Понтиак, – рассказывай. Кощей непринужденно уселся в довольно удобное, но чересчур низкое кресло. Теперь он смотрел на Понтиака снизу вверх, но, казалось, это его ничуть не смущало. Он снял с головы свою старомодную черную шляпу, положил ногу на ногу и пристроил шляпу на колене, так что у Понтиака на мгновение возникла иллюзия, будто в кресле сидят двое и у одного из них лицо по какой-то причине завешено тканью.

Сняв шляпу, Кощей не перестал смахивать на гестаповца – напротив, сходство усилилось. У него было длинное костлявое лицо с бледными обескровленными губами и холодными рыбьими глазами, высокий белый лоб с прилипшими завитками темных волос и большие хрящеватые уши.

– Что рассказывать, – невыразительным голосом сказал Кощей. – Нечего, в общем-то, рассказывать. Умара до сих пор ищут. Инкассатор отказался наотрез. Боюсь, Умар успел заплатить ему раньше.

Понтиак неторопливо, со знанием дела раскурил сигарету, из-под насупленных бровей неодобрительно поглядывая на Кощея. У того вдруг стало мелко подергиваться левое веко, и Понтиак с удовольствием понял, что его собеседник все-таки не железный: он, как и все, побаивался грозного Понтиака, хотя и отменно держал себя в руках. Этот человек был для Константина Ивановича загадкой, и Понтиак в который уже раз мысленно дал себе слово, что непременно найдет отгадку, как только сумеет улучить немного свободного времени.