Однажды в Лопушках

Оленька задрала голову, вглядываясь в небо. А ведь лес сосновый… что там говорили? Сосна — растение светолюбивое… да, именно. И потому сосновый лес — разреженный. Тут, конечно, между сосен и березы встречаются, и даже ольху Оленька видела, там, на опушке, но их не так и много, чтобы создать сомкнутый полог.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ — И это значит… это значит, что связи нет не из-за слабого сигнала, — она заставила себя отлипнуть от ветки.

Оленька села, упираясь спиной в ствол и раздумывая, стоит ли подниматься выше. С одной стороны, если причина в аномалии, то… то может статься, что подъем позволит Оленьке выйти из зоны действия этой самой аномалии. С другой, аномалия должна была бы глушить сигнал там, у древней усадьбы, но там как раз связь нормальною была.

С третьей… не сидеть же ей на ветке до скончания времен! В самом-то деле…

— Если осторожно… — она оперлась руками на ветку, которая оставалась неподвижной, да и толстою была, а стало быть, есть шансы, что вес Оленькин она выдержит. — Потихонечку… полегонечку…

На спину что-то шмякнулось и, кажется, пробежало по волосам.

— Тихо, — Оленька заставила себя унять крик, готовый вырваться из горла. И дышать ровно.

Не дергаться.

Потом поорет, когда спустится. А упало… что тут может упасть? Жук? Паук? Она взрослая девица, стыдно такой пауков бояться.

Правда, появилось премерзкое ощущение, что кто-то бегает по спине, но Оленька заставила себя о пауках не думать. Насколько это получится.

Она поднялась. Застыла, пытаясь привыкнуть к тому, что под ногами не земля, а ветка.

…тренер по гимнастике заставлял по бревну ходить. Бревно было тонким, Оленька — неуклюжей, и тренер постоянно ругался. А еще палкой бил, когда она горбиться начинала. Но мама считала, что гимнастика развивает грациозность, и надо тренера слушать. Пригодится в жизни.

— Вот, — выдохнула Оленька, силясь справиться с сердцем, которое разошлось не на шутку. — И пригодилось…

Она подняла руки.

Замерла.

Носочек вперед. Ноги… контролировать. И спину тоже. А руками нащупать следующую ветку. И помнить, что падать будет немного выше.

…с бревна она тоже падала, особенно когда училась на руки становиться.

Вышло.

Ветка была поуже.

И потоньше.

И прогнулась под Оленькиным весом. Но ничего, удержала. Правда, связи все одно не было. Зато нашлось птичье гнездо с остатками скорлупы.

— И дальше как? — спросила Оленька саму себя, а потом, в приступе несвойственной ей лихости, забралась еще выше.

И еще.

И… связи все одно не было. А вот земля показалось невообразимо далекою. И вспомнилось, что спускаться всегда тяжелее, чем подниматься.

— В пору на помощь звать, — сказала Оленька, раздумывая, в какой именно момент она свалится. А сомнений в том почти и не было. И, воплощая в жизнь новый план, закричала: — Ау!

Ответом стал встревоженный треск сороки.

Ну и как быть?

— Ау! — заорала Оленька чуть громче. — Есть тут кто? Живой?

Сорока трещала совсем близко. И… и вдруг стало не по себе, словно… словно тьмой из могилы повеяло. Так говорила Оленькина нянюшка, которая у деда жила, ибо матушка полагала, что девицам пяти лет няньки уже без надобности.

Нянюшке дед тоже содержание положил.

И прочим слугам.

Матушка, помнится, ворчала, что совсем он из ума выжил, на пустое деньги тратить. Есть ведь социальные страховки, и пенсии накопительные для тех, кто постарше. И вообще императорские программы соцобеспечения, а он вот взял и положил.

Надо будет написать нянюшке.

Или позвонить?

Сорочий стрекот стал еще ближе. И вот бело-черная птица уселась на ближнюю ветку, уставилась на Оленьку круглыми глазами.

— Я тут просто сижу, — сказала Оленька, на всякий случай на ветке растягиваясь. Она вцепилась в неё руками и ногами, потому что… стало страшно.

И вправду из могилы.

…а на похороны деда матушка Оленьку взяла, поскольку это было бы признаком неуважения и разлада в семье. Разлад-то давно был, но посторонним о том знать не следовало.

И Оленьку взяли.

Только к гробу не пустили. К чему? И к могиле тоже… и потом она тайком сбежала, на следующий день, ибо тогда еще умела бунтовать, хотя бы вот так.

А маменька за побег долго выговаривала. И потом еще поминала часто, мол, вот оно, наглядное подтверждение Оленькиной испорченной натуры, в которую знания не лезут, одно лишь непослушание.

Сорока отозвалась протяжной трелью.

А из лесу вышел человек.

Оленька хотела было крикнуть, но… сорока посмотрела на неё. И Оленька сильнее прижалась к ветке. И ноги подняла, подумав, что если человек посмотрит наверх, то всенепременно увидит висящие ноги. А это… человек огляделся.

И вытащил телефон.

Поморщился.

Сплюнул.

— Эй, ты тут? — голос его был громким и резким, и сорока вновь забеспокоилась. А Оленька… разум подсказывал, что сейчас самое время позвать на помощь. Этот человек явно из местных, и стало быть, может вывести Оленьку к людям.

Но почему…

Сорока подобралась ближе.