Однажды в Лопушках

— Но тогда подучиться все равно нужно будет, медицинский профиль — совсем не мой. Да и целительством ведает иное заведение, но тебе будут рады.

Хотелось бы верить.

И я поверю.

Потом. Когда усталость пройдет. Нет, надо было бы снотворного попросить. И попрошу. Вот договорим и сразу попрошу, чтобы, как в сказке, проспать три дня и три ночи.

От этой мысли разом полегчало.

— И еще… дед хочет поговорить с твоей тетушкой.

— Васятка, да?

— Да. Подозреваю, разговор будет сложным.

Это я уже знаю.

— Но мы не позволим ему вмешаться.

— Мы — это кто?

— Я. И дядюшка мой. Мама опять же… мама очень за тебя беспокоится.

— Почему? — я нахмурилась. Как-то подозрительным вдруг показалось этакое беспокойство чужой мамы о моей особе.

— Она мечтает, что я женюсь.

— На мне?

— На ком-нибудь.

Чудесно. Я, выходит, вполне подхожу на роль «кого-нибудь»? Николай, кажется, сообразил, что ляпнул что-то не то.

— Не обижайся.

— На что? — я тут же обиделась, кажется, исключительно из чувства противоречия.

— Я не слишком умею объяснять. Наверное, поэтому педагога из меня не вышло, но… таким, как я или ты, нам сложно найти пару. Тьма не всякого принять готова.

— Тьма?

— И она тоже. Просто… без неё ничего не получится.

Ага.

То есть, наверное, это что-то да значит. Я сама, кажется, не так давно завидовала предопределенной любви оборотней. И вот, пожалуйста… только теперь почему-то не завидно.

— Когда отец увидел маму, другие женщины просто перестали для него существовать.

— То есть… — у меня уши стали горячими. Я даже пощупала, чтобы убедиться, что полыхают они исключительно в моем собственном восприятии.

— Я тебя заметил еще там, в университете.

— Ты говорил.

— Заметил, а подойти постеснялся. Нашел сто причин этого не делать. И… дурак был.

— Был?

— Был. Больше я тебя не упущу.

Сказано это было с мрачной решимостью.

— Знаешь… — у меня вырвался нервный смешок. — Звучит это как-то… слишком уж… сурово.

— Как есть, — Николай криво улыбнулся. — Не думай. Я не стану тебя торопить. Пусть все идет, как идет, но… твоя тьма тоже меня признала.

А значит, вариантов у меня немного.

И… и почему мне вообще не хочется думать о вариантах? Я широко зевнула и легла на лавку, устроив голову на коленях Николаева.

…Маруся Николаева…

А что? Звучит вполне себе. Без лишнего пафоса.

О чем я вообще думаю? О будущем. Взрослые серьезные люди всегда думают о будущем. И я не исключение… да. В этом и дело.

— Может, вернемся? — обеспокоенно сказал Николай.

— Не хочу. Я тут полежу. На солнышке… — внезапная мысль кольнула. — Слушай… а если некромант, то это не значит, что я на солнышке лежать не могу?

— Не значит.

Я скорее ощутила, чем увидела снисходительную его улыбку.

— Даже загорать можешь, если желание будет.

Загорать… загорать — это хорошо. Просто замечательно.

— А…

— Кровавые ритуалы совершать тоже не обязательно. Более того, их крайне не рекомендуется совершать…

— Чудесно, — не чувствовала я в себе тяги к кровавым ритуалам. — Но я про другое… драгоценности, те, которые рубиновые… я их тоже Богине отдала. Как думаешь, не станут требовать?

— У Морриган? Сомневаюсь.

— У меня!

Смешно ему. А я… я и с даром своим не расплачусь.

— Не жаль тебе? — серьезно спросил Николай и пальцы свои в волосы запустил, перебирает, гладит. Хорошо-то как… я глаза и закрыла.

Ненадолго.

— Нет. Они… то, что я видела… они прокляты. Возможно, конечно, дело не в них, но… мама, бабушка… её бабушка… я понимаю, что они оставались одни. И… если предположить… прабабка их украла у своей матери, и та могла ведь разозлиться? И разозлилась… и вот мы не счастливы. Мама уже знала, что дело в них, но расстаться не решилась, — я выдохнула. — А мне будет проще самой. Да и медальон остался… вряд ли он имеет какую-то ценность, тем более изъяли.

— Вернут, — пообещал Николай. — Я деду скажу. И все вернут.

Я зевнула.

И хотела сказать, что тогда ладно, если деду, но не успела: все-таки усталость взяла свое, и я провалилась в сон…

Когда Оленьке принесли телефон, она позвонила матушке. Просто… матушка должна же волноваться за своего ребенка? Так Оленьке казалось, но спустя пару минут разговора возникло почти непреодолимое желание взяться за секиру.

Или хотя бы трубку в стену швырнуть.

Разве можно вот так…

Она положила телефон на тумбочку при кровати и уставилась на него. Телефон продолжал бормотать что-то матушкиным голосом о потерянной репутации, о том, что в этой потере — исключительно её, Оленьки, вина. И что роду придется отказаться от Оленьки, иного выхода нет.

А еще инспекция предстоит.

И ревизия.

И другие какие-то ужасы. В научных кругах слухи поползли, и опять же Оленька виновата. Нет, не в том, что пускала, просто уродилась она тупенькой.

Никчемною.

И теперь этой никчемностью своей всех погубила. Так что лучше Оленьке исчезнуть. Куда-нибудь далеко-далеко, чтобы никто-то в Петербурге, да и вовсе в Империи о ней не слышал.

Не вспоминал.

И…

Она всхлипнула и вытерла ладонью сухие глаза. Вот еще, плакать… да она… она не просто так Оленька… уже не Верещагина, но… воплощение богини.

И секира у неё имеется волшебная.

А девушка с секирой в жизни не пропадет.

— Госпожа? — Игнат нахмурился.