Однажды в мае

— Ach, so![25] — язвительно воскликнул эсэсовец и уставился на Гошека.

Но тут же он отвел свой взгляд, который должен был сразить этого человека, как кинжал. Гошек хранил каменное спокойствие. Офицер привык держаться нагло. Он окинул презрительным взглядом деревянную баррикаду, уже порядком потрепанную обстрелом, и строго сказал Гошеку:

— От имени нашего командования предлагаем вам капитулировать в течение часа. Баррикады немедленно разобрать, оружие сложить на середине улицы. Без всяких условий! Иначе… — И он многозначительно умолк.

Но тут коса нашла на камень! Гошек выпрямился, невольно сжал кулаки, лицо покраснело. Но он мгновенно взял себя в руки и никак не проявил своего возмущения. Только глаза его блеснули. Он глубоко вздохнул, чтобы не закричать, и уверенно перебил эсэсовца:

— А мы вашей капитуляции ждем. Обойдемся с вами как с военнопленными. Мы — чехословацкая армия, помните об этом!

Казалось, эсэсовец и не ждал иного ответа. А если все-таки и ждал, то не повел бровью.

— Хорошо. В таком случае, просим о двухчасовом перемирии.

Марек невольно покосился на свои старые часы на левой руке.

— Десять часов одна минута.

— Also, bis zwölf![26]

— Хорошо, до двенадцати, — согласился Гошек и стал спиной к немцам, давая понять, что переговоры закончены.

Офицеры повернулись все вместе, как заводные, и затопали по асфальту. Марек от всего сердца сплюнул и погрозил кулаком им вслед.

— Пошли! — Гошек тяжело вздохнул и потянул сержанта за рукав. — Мне показалось, что я взял в руки жабу!

На баррикаде их уже нетерпеливо ждали.

— До двенадцати — перемирие, — недовольно сказал сержант, и вдруг у него неожиданно вырвалось: — Лучше бы я им морды набил!

Парни с облегчением засмеялись. Боже, два часа мира и тишины после такого грохота — это не так уж мало! Только рассерженная Галина не смягчилась, а возмущенно стукнула автоматом по рельсам:

— Ошибка. Мне не нужно было слушаться вас, а стрелять! Они все высмотрели! Эх вы, чехи! Вы их еще не знаете.

Но у защитников баррикады отлегло от сердца, и они только махнули рукой. Нечего нас пугать, мы не маленькие! Гошек пристально посмотрел на Галину, но ничего не сказал. Теперь, когда переговоры кончились, у него опять стало неспокойно на душе. Может, девушка и права. Только стрелять! Никаких переговоров с этими змеями! Но другой, внутренний голос возражал: «Не сходи с ума, не теряй головы! Каждый час, который мы выгадаем, пойдет нам на пользу, а им во вред». Гошек не видит выхода из этих мучительных противоречий. Ощущение, что он допустил какую-то опасную ошибку, продолжает его мучить.

Но все остальные, кроме Галины и Марека, узнав о перемирии, воспрянули духом, словно жизнь, с которой они уже простились, опять протянула им руку. Бойцы, вероятно, всем своим существом радовались этой передышке, наступившей после такого жуткого обстрела. Они уже отогрелись на солнышке и теперь с детской беззаботностью принялись снимать с себя свитеры и рубашки, подставляя грудь или спину под лучи сияющего победного светила.

Попик Гошек в счастливой уверенности, что метким ударом по танку он разом заслужил отпущение всех своих грехов, совершенных со вчерашнего дня, подбежал к отцу:

— Передай привет маме… и скажи ей обо всем!

А Гошек, терзаемый сомнениями, вдруг не выдержал, обернулся и влепил Пепику крепкую затрещину. Грехи были теперь отпущены, и Пепик, испуганный неожиданностью, только глубоко вздохнул.

— Да кто тебя пустил сюда? Отца и мать обмануть хочешь, ну?

Нужно сказать в защиту Гошека, что он страшно рассердился на себя, едва лишь его рука дотронулась до взлохмаченной головы Пепика. Черт возьми, делаешь одну ошибку за другой. Раздражение после разговора с эсэсовцами разрядилось мгновенной вспышкой, словно молния, ударившей из грозовой тучи. В следующий же момент Гошек был готов расцеловать Пепика, как расцеловал, когда над танком взвилось беспощадное пламя.

Но раздражение охватило теперь молодых защитников баррикады.

— Пан Гошек, восстание — не кино, где пишут: «Детям до шестнадцати лет вход воспрещен!» Вы очень ошибаетесь, если думаете… — закричал один из парней ломающимся голосом, напоминающим кукарекание молодого петушка настолько, что в иной обстановке все громко расхохотались бы.

Но атмосфера оставалась предгрозовой. У Гошека мелькнуло в голове: «Черт побери! Ведь этой глупой оплеухой я оскорбил их всех… и того, кто лежит на берегу среди ромашек…» Ему очень хотелось сказать: «Ребята, не сердитесь, вы еще не знаете, что значит быть отцом…» Но он ничего не сказал, а лишь смущенно отмахнулся рукой, которую жгло словно огнем после этой несчастной оплеухи.

Сержанту очень хотелось как-то смягчить возникшую неловкость.

— Это твой парнишка, Гошек? — спросил он вполголоса, кто-то торопливо нацарапав в записной книжке.

Он вырвал листок, сложил его вчетверо и, стараясь придать своему голосу тон, каким говаривали с ним, когда он был простым солдатом, сказал:

— Доброволец Гошек, ко мне! Отнесешь этот приказ капитану Царде. Понятно? И в два счета, одна нога здесь, другая там!