Однажды в Париже

Не говорите мне о современном искусстве. После 1880 года я пас. Начиная с Клода Моне, я нахожу все картины плохо написанными. Никогда не известно, почему художник решил, что его работа над произведением завершена. Я, однако, не требователен, я просто хочу видеть красивые картины. Мне не удается прийти в экстаз при виде череды пылесосов и скульптур из скорлупы. Без диплома школы изящных искусств невозможно утверждать, где заканчивается надувательство, а где появляется какой-то смысл. Обычно по этому поводу я молчу. Я уже к этому привык. Само по себе место способствовало молчанию. Небольшой церковный неф, совсем пустой, с полом из каменных плит и кирпичными стенами. Оставалось только десять экспонатов, расположенных в зале как попало. Аньес прошлась от одного к другому, не обращая на меня внимания. Безумство соседствовало здесь с вульгарностью. На телеэкране шел черно-белый видеофильм: показывалась стрельба бомбардира по черному квадрату. Рядом с экраном на олеографии, в таких красках, как будто бы ее нарисовал ребенок, был представлен горный пейзаж с елями, водопадом и видневшимися вдали вершинами. Дальше — зеленый металлический ящик, который, казалось, был забыт здесь ремонтной службой, но на маленькой табличке рядом было написано, что он создан неким Вернером Рейтерером. Были еще статуэтка негритенка, сосавшего пальчик, две этажерки, заполненные книгами в обложках всех цветов радуги. И далее в том же духе. Я оставил Аньес разглядывать этот ангар смешных поделок и игрушек с сюрпризом, вышел наружу и стал ждать ее у входа. Мне пришлось набраться терпения: ей потребовалось около получаса, чтобы посмотреть весь этот базар. Мало того, прежде чем подойти ко мне, она сфотографировала своим мобильником олеографию. Это было чересчур, мне стало жалко Аньес, и я не постеснялся ей это сказать. Она восприняла это, вполне ожидаемо, как школьная учительница.

— Извините, Жан-Пьер, — язвительно сказала она, — но что непосредственно представлено на этом виде Альп?

— Это примитивное и глупое изображение пастбища, зажатого между двух утесов. Типа почтовой открытки, которую привозят из Швейцарии своей служанке.

С улыбкой на устах она спросила меня, случается ли мне открывать глаза или внимательно прислушиваться. Послушать ее, так я веду себя как медведь, который рушит все на своем пути, сам того не замечая. Это вызвало у меня раздражение. Я не против того, чтобы смешная жеманница принимала фонари за звезды [61], но пусть не требует, чтобы я ей подражал. Я послал ее пастись вместе с этими коровами:

— Кончайте разыгрывать это кино. Эта картина бесталанная. Художник ставит планку так низко, что ее почти не видно.

— Да, точно, вы абсолютно ничего не видите, — заключила Аньес.

После чего взяла меня под руку и привела к картине Филипа Майо. Не забудьте это имя, я запечатлел его в своей памяти навсегда. Аньес была разгневана. Она говорила совсем тихо, очень медленно, тщательно выговаривая каждое слово, будто обращалась к дебилу:

— Вы что, страдаете от дистрофии сетчатки? Два пика на переднем плане, этот водопад между ними, сосновый лесок чуть повыше, круглая поляна, которая доминирует на переднем плане, и две горы на заднем плане… Вы по-прежнему ничего не видите? Это две ноги, женский половой орган, лобок, живот и груди. Раскройте глаза, черт возьми! К тому же Майо, чтобы облегчить вам задачу, придал своей картине форму яйца, как будто вы видите все это через замочную скважину. Перед вами ловко придуманная, шутливая, полная юмора репродукция картины Гюстава Курбе «Происхождение мира», а вы… вы ничего не узнаете. Вы проходите везде как большая шишка, вы судите свысока, ничего не зная, и вы уходите, считая всех на свете ничтожествами. Откровенно говоря, это вы прискорбны.

У меня было такое впечатление, будто мне разрезали веки бритвой. Как я не увидел то, что хотел показать Майо? Внезапно эта этикетка для камамбера стала гравюрой в духе либертинажа. На протяжении веков художники обходили капканы цензуры, и Майо резюмировал все это в виде образа, очевидного, простого, поучительного и действительно забавного. Аньес мне заткнула рот. Я стал извиняться перед ней. Решительно, эта женщина произвела на меня большое впечатление. Но она не злоупотребляла своим триумфом. Она высказывала вслух свои суждения. Например, перед картиной, но также по поводу окружавших ее людей, например меня:

— Ваша проблема, Жан-Пьер, в том, что вы видите мир таким, как будто бы он окончательно застыл в определенном порядке раз и навсегда. Вы не наблюдаете за ним, вы считаете, что все знаете заранее. И вдруг — картина становится размытой.

Выйдя из церкви, мы прогулялись по деревне, дыша воздухом, почти не разговаривая. Через четверть часа Аньес попросила меня составить ей перечень десяти работ, выставленных в церкви. Я вспомнил только четыре. Аньес нашла это весьма показательным. Я тоже.