Однажды в замке

Когда они три дня спустя добрались до Бервика-на-Твиде, леди Гилкрист села в их экипаж, и он даже приревновал к ней. К собственной теще, потому что Эди была так ослепительно счастлива видеть ее! Она и мачеха сидели вместе. Держались за руки весь день, пока не остановились в «Бамбл энд Берри», в двух часах езды от Крэгивара. Гауэйн не хотел, чтобы Эди впервые увидела замок и его обитателей в темноте, поэтому выслал вперед Бардолфа и большинство слуг, а они втроем и личные слуги остались провести здесь ночь.

После ужина они с искренним дружелюбием пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по отдельным комнатам. Но Гауэйн лежал без сна, думая о жене.

Наутро он вошел в комнату Эди и сел на кровать. Она только просыпалась: волосы растрепаны, глаза под тяжелыми от сна веками – мечтательные и задумчивые. Он твердой рукой задушил похоть, мгновенно наполнившую тело, и спросил:

– Твои регулы закончились, Эди?

Она потянулась так, что великолепные груди едва не прорвали батист сорочки.

– Да.

– Когда? – вырвалось у него.

Эди не стала лгать. Она посмотрела мужу в глаза и сообщила, что они закончились четыре дня назад. И все же она ничего ему не сказала. Не намекнула.

Волна тошноты подступила к горлу, и, должно быть, лицо выдало его эмоции, потому что Эди спросила:

– Я должна была уведомить тебя, Гауэйн? Я думала, что если бы ты хотел прийти в мою постель, наверняка спросил бы сам. Или просто пришел бы.

Она выглядела искренне сбитой с толку.

Гауэйн изобразил улыбку и пошел завтракать.

Немного погодя внизу появилась леди Гилкрист, похожая на роскошную француженку, по случайности заброшенную на Среднешотландскую низменность. Ее изящная шляпка нависала над левым ухом под идеально правильным углом. Юбки были чуть коротки, открывая туфельки, ленточки которых перекрещивались на щиколотках.

Когда они вышли во двор гостиницы, готовые к отъезду, Гауэйн объявил, что поскачет рядом с экипажем. В глазах Эди снова вспыхнуло облегчение, отчего его окатила новая волна тошноты. Он усадил жену и тещу в экипаж и вскочил в седло так быстро, словно сами фурии гнались за ним. Ему нужно, чтобы ветер свистел в ушах, заглушая горький, циничный голос у него в голове.

Стантон всегда проклинал своих родителей за полное отсутствие моральных принципов, но теперь, кажется, понял их лучше. Что, если они тоже оказались одиноки в браке? Нет ничего более холодного. Более печального.

Даже в гневе Гауэйн все еще жаждал коснуться Эди, поцеловать ее, заняться с ней любовью. Будь у него такая возможность, он бы последовал за ней, точно привязанный. И все же Эдит не хотела его. Теперь это стало совершенно ясно.

Сердце Гауэйна тяжело забилось в груди. Он даже не заметил, что бока лошади покрылись пеной. Наконец, он пустил ее шагом. Но не смог избавиться от горестных мыслей.

Нет, он не безразличен Эди. За последние десять дней они говорили обо всем – от канализации замка до поросят его теток, от положения в империи до будущего фунтовой банкноты. Даже когда она изучала ноты, он все-таки отвлекал ее, спрашивая мнения по какому-то вопросу, втягивая в беседу, заставляя Бардолфа ждать, чтобы узнать, что Эди думает о будущем угля или экономических проблемах новых домен.

Во время беседы за столом часы летели, даже если они говорили о музыке, в которой Гауэйн почти не понимал. Но он любил видеть волнение, наблюдать, как тонкие руки жестикулируют, пока она рассказывает о «чертовых» нотах Боккерини, а после выглядит такой виноватой из-за вырвавшегося ругательства, что ему не удавалось сдерживать смех.

И все же любить его и хотеть лежать с ним в постели – вещи, очевидно, разные.

Когда лошадь немного остыла, Гауэйн снова пришпорил ее, стараясь ускакать подальше от экипажа, создавая расстояние между безумной чувственной потребностью и своей женой. Он чувствовал себя диким зверем, воющим на луну в темную ночь.

Не то чтобы Эди когда-то отказала ему. Вовсе нет. Она даже наслаждалась… так он думал… нет, знал, что она наслаждалась. Если не всем, то по крайней мере частью. Но Стантон все равно чувствовал себя бессердечным мерзавцем. Неважно, сколько раз он твердил себе, что она нашла наслаждение в постели с ним. Он сам этому не верил. Какой-то частью души он чувствовал себя насильником, когда брал собственную жену. И это – грустная правда.

Герцог то и дело пришпоривал лошадь, почти ее загнав. Но это не помогло ему убежать от правды. Каждый раз, владея Эди, он ощущал, что малейшее ее прикосновение делает его уязвимым. И в этом было нечто магическое.

Но Эди ничего подобного не испытывала.

И у Гауэйна было такое чувство, что она ощущает схожую радость, только когда играет на виолончели. Всякий раз, когда только мог, Гауэйн заставлял молчать Бардолфа и слушал ее. Он даже научился узнавать кое-какие из ее мелодий. Хотя она не одобряла этого слова. Для нее они были не мелодиями – сонатами, баркаролами… Точно математические формулы, которые знала только она.