Однажды в Зубарихе (СИ)

На эту верёвку Талька вешала бельё, когда на улице шли обложные дожди, в основном по осени. Попробовала верёвку на прочность - всё надёжно, она сама привязывала её тройными узлами и натяг был околопредельный. Правда, оказалось несколько высоковато, подбородком не дотянуться. Пришлось зайти за загородку, в хлев, там, в углу стояла скамеечка, на которую Талька садилась во время дойки. Со скамейки было как раз. Талька попробовала, задохнулась, чуть оттянула верёвку, набрала зачем-то побольше воздуха... Последнее, что промелькнуло в сознании с одновременным отталкиванием скамейки, что утром никто не подоит Зорьку...

Зорька напомнила о себе в шесть утра, когда пастухи сгоняли деревенское стадо. Её истошное мычание напоминало рёв. Впервые с тех пор, как стала давать молоко, её не подоили вовремя, и она от этого испытывала непривычное неудобство и никак не хотела с ним мириться. Раздражало Зорьку и то, что на улице уже во всю слышалось призывное мычание и хлопание пастушьих кнутов, а никто не приходил и не снимал щеколду-бревно, не открывал ворота. От зорькиного рёва всполошились, заблеяли овцы, сверху зашумели куры, чаще обыкновенного кукарекал петух.

Тётка Пелагея проснулась от этого "концерта" в неважном состоянии - она давно уже не поднималась в такую рань.

- Тальк... Талька!?- позвала она. Никто не откликался, коровье стадо проходила мимо, под окнами, а Зорька продолжала надрываться в хлеву. Пришлось Пелагеи слезть с печи.

- Тальк!?... Где ты тама, лихоманка тебя задери... што корова-то орёт... не подоила ишшо штоль, проспала халда... да где ты тама?!

Она увидела Тальку стоящую внизу, неподалёку от хлева в какой-то неестественноё прямизне. Почуяв неладное, Пелагея закрестилась мелким крестом и на негнущихся ногах стала спускаться по лестнице к хлеву...

Если бы в Зубарихе имелся приход, поп наверняка запретил бы отпевать Тальку - самоубийц не отпевают и не хоронят на кладбище вместе со всеми. Но в Зубарихе никогда не было церкви, а в Воздвиженском её закрыли в тридцатом году. Потому местные, помнящие веру старухи тяжесть этого решения взяли на себя, и как смогли отпели Тальку. Она лежала в избе, а старухи, среди которых выделялась пронзительным фальцетом бабка Лукерья Скворцова, исполняли тут же соответствующие песнопения.

На деревне оживлённо судили и рядили, что дёрнуло Тальку ни с того, ни с сего повесится. Большинство сходились на том, что довела её мать, совсем заездив дочь. Про то говорили за глаза, а старухи побойчее не стеснялись и в глаза. Пелагея не знала, как увёртываться от вдруг обрушившихся на неё напастей: похорон, хозяйства, от которого успела поотвыкнуть и, самое страшное, всеобщего осуждения односельчан, даже вчерашних приятельниц, сиделиц на завалинках. Так что дальнейшая жизнь у Пелагеи вырисовывалась такая, что впору самой в петлю.

На похоронах Михаилу, как местному начальнику пришлось принять самое деятельное участие: лошадь, телегу везти гроб до кладбища в Воздвиженское, покупка и доставка самого гроба - всё делалось через него. Они с Лизой были крайне осторожны, ничем не выдавали своих взаимоотношений, на людях разве что здоровались. Но при выносе тела, увидев посиневшее лицо покойницы, они не сдержались, во взаимном неуправляемом порыве столкнулись взглядами, в надежде там, в глазах друг у друга прочесть ответы на до боли мучившие их обоих вопросы...