Однажды весной в Италии

Луиджи, сидевший напряженно и прямо и еще более чем обычно напоминавший грифа — лысый череп на длинной шее, — не без горечи возразил:

— Я имею в виду Рим не только как самый прекрасный и самый крупный музей искусства и культуры человечества, но и как духовную столицу христианского мира. И этому городу наносится невиданное оскорбление.

Его остановил взгляд матери. Повернувшись к нему, она смотрела на него с ледяным презрением. Сандра вдруг поняла, что Луиджи страшно и что он пытается укрыться за этой наигранной горячностью, хотя он и был искренен и судьба его города была важна для него по тем самым причинам, которые он назвал.

— Синьор, — сказал Гельмут, держа одну руку в кармане, а другой подняв бокал, — разве само христианство не стало ныне тоже музейным экспонатом? Еще недавно, например, мы, немцы, подставляли левую щеку, когда нас били по правой. Но эти времена прошли безвозвратно.

— И тем не менее, — сказал Варнер-Вальтер, — синьор прав, осуждая союзников, которые, разрушив без всякого основания аббатство Монте-Кассино, теперь так же безжалостно разрушают прекраснейший в мире город.

Сент-Роз встрепенулся, хотел вмешаться, но промолчал. Однако Гельмут еще не покончил с Луиджи и атаковал его снова:

— Христианство, синьор, — религия расслабляющая и инфантильная, она годна лишь на то, чтобы утешать и успокаивать стариков. Через несколько лет она исчезнет, по крайней мере в Европе, уступив место доктрине молодой, динамичной, которая возбуждает энергию и смелость, а не зовет к глупой безропотности.

Эти два атлета в зловещих черных мундирах с изображением черепа и скрещенных берцовых костей, развязность их движений, отрывистый голос, сила, которая угадывалась в их руках и торсе, — все это напоминало о первобытной жестокости, не знающей моральной узды.

Но Луиджи покачал головой, давая понять, что не согласен с Гельмутом. Он был бледен, под глазами у него залегли коричневые круги. Что касается маркизы, которая до сих пор сидела в своем кресле неподвижно, как манекен, такая нелепая, с подведенными веками и набеленными щеками, то Сандра увидела, как она вдруг встала и хриплым голосом, будто у нее что-то застряло в горле, произнесла:

— В глазах всех людей — кроме нацистов, разумеется, — христианство имеет хотя бы ту заслугу, что оно провозглашает великую истину: любая человеческая жизнь священна. — Наступила тишина. В эту минуту в камине громко затрещали поленья. — И это, — злой взгляд на Гельмута, — поверьте мне, заслуга немалая.

Ни с кем не попрощавшись, она направилась к лестнице. Луиджи последовал за ней, чтобы помочь подняться, мать движением руки отстранила его.

— Сожалею, — сказал Варнер-Вальтер, обращаясь к Сандре.

Опять воцарилась тишина, но уже более тревожная, прерываемая потрескиванием искр, вылетавших из камина.

— Прошу вас, извините, — сказала Сандра с очаровательной улыбкой, хотя в глубине души считала, что эта комическая сцена была удачной. Потом, подняв палец и требуя внимания, она спросила Сент-Роза: —Синьор Гуарди, если прикажут, вы сможете бомбить Рим?

— Конечно, — ответил он.

Сент-Роза, казалось, удивил ее вопрос: он стоял напротив Сандры, положив обе ладони на рукоятку трости.

— Вот видите! — с легкой иронией заметил Гельмут, обращаясь к Луиджи. — А ведь он итальянец и, как я полагаю, добрый католик.

Сандра взяла бутылку вермута и сама стала наполнять бокалы по кругу. Ее забавляла и нервозность мужа, и замешательство Сент-Роза, которое угадывалось за его невозмутимым видом. Лицо его чуть заострилось. Единственное, что она сразу в нем оценила, — это бархатистые печальные глаза. Она понимала, что из-за него пыталась разжечь этот спор в надежде на какую-нибудь слабость с его стороны, над которой можно будет потом поиздеваться. Но Сент-Роз вел себя сносно и, когда первые минуты волнения прошли, вполне овладел собой. Она подумала о том, как обернулось бы дело, если бы сейчас она, Сандра, бросила вызов прежде всего маркизе, чтобы лишить ее преимуществ этого чересчур театрального ухода, весьма сомнительного с точки зрения вкуса, и сказала бы немцам: «Послушайте, этот человек, который с вами сидит, — французский летчик, и мы его прячем. Когда он поправится, он уедет и снова будет сражаться против вас». Вероятно, этих нескольких слов было бы достаточно, чтобы все разом изменилось, кончилось наконец сонное однообразие этих дней, нарушился медлительный ход времени. И так как она слишком долго смотрела в сторону Сент-Роза, Гельмут вдруг обратился к нему.

— Вы ведь молоды, — сказал он. — Почему же вас не мобилизовали?

Все тот же резкий голос, лишающий довольно правильный итальянский язык, на котором он говорил, его обычной звучности.

— Когда поправлюсь, я вернусь в свою часть, — сказал Сент-Роз и концом палки показал на перевязанную ногу.

— В каких вы войсках?

— В авиации.

— Летный состав?

— Да.

— Ранены в бою?

— Нет. По оплошности, когда копался в своем саду.