Одноглазый дом

Они подчинились и поднялись наверх, где их встретил тип с сальными волосами до плеч. Его лицо показалось Офелии знакомым, а когда патлатый приказал им повернуться и сложить руки за спиной, она узнала голос – один из тех, кто улюлюкал ей вдогонку той ночью…

Их снова связали и повели куда-то. Из погреба они попали на кухню, а следом в столовую – просторную комнату с дубовым столом, окруженным мягкими стульями. Гобеленовая обивка на них выцвела, утратив лоск. Покрывшиеся патиной канделябры, прежде служившие украшением стола, превратились в груду металла, сваленную на полу. Осколки битой посуды устилали мрамор, словно ковер. Над всем этим хаосом, под высоким сводчатым потолком тревожно завывал ветер, словно оплакивал потерянную роскошь.

Это все, что Офелия успела разглядеть, пока ее приматывали к стулу. С Флори обошлись так же, а потом для надежности связали и ноги. Управившись с пленницами, патлатый ушел выполнять новое распоряжение. Притворщик тем временем вальяжно расположился на стуле напротив: закинул согнутую ногу на колено, как часто делал настоящий Дарт. Случайное совпадение вызвало у Офелии тревожный озноб.

Притворщик долго сверлил Флори хищным взглядом, но наконец обронил:

– Ты будешь умницей, если расскажешь, где документы на дом.

– В нем и остались.

– Вздумала врать мне?

Медленно, будто нехотя, притворщик встал и склонился над Флорианой. Она не отстранилась и даже не вздрогнула, когда пальцы грубо вцепились ей в подбородок. Одной ей было ведомо, что она чувствует, видя перед собой злодея с лицом Дарта.

– Мы перевернули весь дом – и ничего не нашли. Знаешь, как в приюте мы однажды проучили такого врунишку? Проткнули иглой его поганый язык. Хочешь, я сделаю тебе так же?

– Ты лжец и трус! – отчаянно выпалила Флори. – Тебе даже не хватает смелости показать свое настоящее лицо.

– Я не боюсь показать лицо, но оно тебе не понравится…

Он закрыл глаза и медленно осел на пол, словно с ним случился обморок. В следующий миг его лицо начало меняться. Одни черты выцветали, а другие проступали сквозь истончившуюся кожу, будто она была не толще намокшей бумаги, и вскоре перед ними оказался совсем другой человек. Щуплый, с коротко остриженными русыми волосами. На его бледном лице светлые брови были едва заметны, что придавало ему странный и немного пугающий вид. На правой щеке – от подбородка до самого уха – тянулось красное пятно.

– Я не всегда был таким, – он словно оправдывался за свой вид. – Когда мне было восемь, приютский повар поймал меня за воровством хлеба и приложил к раскаленному котлу. О, сколько насмешек и отвращенных взглядов я получил за все следующие годы. Вот чем я заслужил силу, которую дал мне безлюдь. – Он ткнул пальцем в щеку, пораженную ожогом. – Так что не смей называть меня трусом! Иначе я исполосую твое личико так, что тебя не узнает твоя мать! – Он наигранно ахнул и, скорчив виноватую гримасу, добавил: – Ах да, она же мертва…

– Ты мерзок, – бросила Флори.

– Мне талдычили об этом все приютские.

– Они говорили не об ожогах.

Притворщик ничего не ответил, только сплюнул на пол, будто желчь от сказанных слов скопилась у него на языке. Офелия наблюдала за ним, и его фигура медленно размывалась, теряла очертания, словно окутанная туманом. Она заплакала, не в силах слушать, с какой издевкой Эл рассуждает о смерти: так мог говорить лишь тот, кто никого не любил и не терял. Своими всхлипами Офелия привлекла его внимание. Притворщик склонился над ее ухом и хрипло, перевирая мотив, пропел:

                        И не нужно горько плакать – Слезы правды не исправят…

Было ли это простым совпадением или подлым ударом под дых, но Элберт «утешил» ее словами из сиротской колыбельной. Когда-то в приют попала музыкальная шкатулка с этим надоедливым мотивом, где из нее сделали традицию. Каждую ночь, перед сном, сиделка совершала обход: заводила механизм и, пока мелодия играла, стояла в дверях, строгим взглядом скользя над кроватями. Потом она уносила шкатулку в следующую спальню – и там ритуал повторялся. Гулкое эхо разносило отголоски надоедливого мотива, так что одним прослушиванием дело не ограничивалось… За годы беспрерывной работы механизм износился и стал играть с перебоями. Бывало, шкатулка прерывалась на середине, а иногда доигрывала мелодию, хрипя и заикаясь. В моменты, когда механизм глох, сиделке приходилось допевать за него. Так приютские узнали, что у колыбельной есть слова и что у сиделки такой скрипучий голос, что иногда его можно спутать со звуками старой шкатулки. За месяц жизни в приюте они заучили эти слова наизусть.

Элберт с нескрываемым удовольствием посмотрел на них. Ему явно нравилось вызывать самые ужасные чувства, словно бы он питался болью, страхом и слезами.

– Почему у вас такие печальные лица? Длинноименным не положено грустить. – Он засмеялся, а потом рявкнул: – А вот и нет! Если я захочу вас прикончить, то ни одно поганое имечко вас не спасет!