Одного человека достаточно

По его лицу я увидела, что наш отец по-прежнему мертв. Потом Луи произнес это вслух. Что отец весь посинел, и что пусть она даже не вздумает класть его в открытый гроб. Что некоторые вещи просто нельзя делать с человеком, и это – одна из них. И если наша мать не сможет этого уяснить, то он ей растолкует.

– Жюльетта, давай быстрее, – сказала наша мать. – Ты же видишь, она описалась. Принеси теплую воду. Мыло и полотенце. И что-нибудь от жара.

Улыбка пропала с ее лица. И я знала почему. Потому что наша Миа никогда не писалась в кровать. От нашей Миа никогда не пахло плохо. Наша Миа никогда не выглядела так, словно видит, как рассыпается мир.

Я выскочила из комнаты.

Проси, и будет тебе дано

Мы помыли нашу Миа. Потом я намочила платок холодной водой, сложила вдвое и накрыла ее лоб. Ее перестало трясти. Просто раз – и перестало.

– Надеюсь, она проспит до утра, – сказала мать. – А мы пока почитаем молитвы Розария вместе.

Мы осторожно спустились вниз. На кухне мать зажгла свечу перед Девой Марией, взяла четки и обернула вокруг пальцев.

– Радуйся, Мария, благодати полная! – начала она. – Господь с Тобою, садись рядом, Жюльетта, благословенна Ты между женами… давай, помолись, это пойдет тебе на пользу.

Наша мать доставала четки только в самые плохие моменты. Когда она наконец осознала, что отец умер и ни о каком чудесном воскрешении речи не идет, было то же самое. Сначала она час плакала, затем высморкалась и сунула нам всем в руки по платку. Прочтем молитву Розария, сказала она тогда.

Слезы сдавливали горло: как же я могла молиться. Мать неодобрительно взглянула на меня. Ты так отцу не поможешь, Жюльетта, давай детка, закрывай глаза и делай свое дело.

Я закрыла глаза. Пока наша мать громко молилась, я видела, как наш отец опять лежит на полу, глаза распахнуты, неподвижный взгляд устремлен вверх. Словно там ничего нет – вот такой у него был взгляд.

– Где теперь наш па? – спросила я Луи после молитвы.

– Ты не должна задавать такие вопросы, Жюльетта.

– Но я хочу знать, – сказала я.

Он обнял меня. Наш папа в нас, а мы в нем, мы одна плоть и кровь, Жюльетта, а одна плоть и кровь не может быть разделена, она вечная. А вечность – это дольше, чем человек может представить.

– Тогда зачем мы так усердно молимся?

Он пожал плечами. Для нашей матери это что-то вроде работы по дому: если человек хорошо помолится, то заработает много очков, а те, кто набрал их больше всех, сразу полетят на небеса. Ответить на вопрос, что же делать тем беднягам, которые не умеют считать или писать, она никогда не могла. Их ставят в угол на веки вечные? Не могут на небесах быть так жестоки, – сказал Луи.

– То есть не имеет значения, молимся мы или нет?

– Мы живем в свободной стране, Жюльетта. Если матери это нравится, пусть молится.

– Молись, Жюльетта, – сказала мать, – и погромче, чтобы там наверху услышали.

– Благодати полная, – сказала я в десять раз громче, чем до того.

– И молись повеселее, Жюльетта. Чтобы они не подумали, что мы это из-под палки делаем.

Повеселее? Да как она могла о таком просить. Тому, кто читает молитву Розария, не весело. Не считая нашей матери, видимо. Ей всегда нужно было быть исключением.

– Просто поверь мне, Жюльетта. Господь с Тобою. Благословенна Ты… давай же, Жюльетта, повторяй, и погромче, я сказала.

– Между женами, – вступила я.

Мы продолжили так громко, как только могли.

«Аве Мария» эхом звучала в доме и внутри моей головы и постепенно вытеснила все остальные мысли.

Проси, и будет тебе дано.

Успокойся, маленькая моя

Прежде чем идти спать, я заглянула к Миа.

Она сидела в кровати прямо. Руки болтались, словно привязанные за веревочки. Как обезумевшая кукла – со взглядом, полным ужаса, словно мир опять рушится. Она начала всхлипывать. Из глаз разом хлынули слезы. Их было так много, что мне на секунду пришла в голову странная мысль, что Миа просто умнее всех нас и знает что-то, чего мы с нашим крестьянским умишком еще не поняли.

– Миа, – взмолилась я.

Я протянула к ней руки, она их оттолкнула. Начала с силой бить себя кулаками в живот.

– Малышка, – сказала я, – успокойся, маленькая моя!

Слова нашего отца опять. Неуместные, словно куртка, которая еще слишком велика.

Она открыла рот. Раздался звук, похожий на вопль кошки, с которой медленно сдирают шкуру. Я схватила ее за руки, оторвала их от ее живота. Я должна была увидеть, двигалось ли что-то у нее под кожей. Должна была увидеть эту кошку.

Как же я надеялась, что это кошка. Что это не наша Миа.

Он не должен был так много у меня просить.

Я наклонилась к ней, наши лица почти соприкасались. Очень нежно я обхватила ее голову.

– Успокойся, маленькая моя! – прошептала я. Только шепотом я могла повторить слова нашего отца.

Открылась дверь, и вошла мать. Она оттолкнула меня, вытащила Миа из кровати, посадила к себе на колени и крепко прижала к себе.

– Быть не может, – пробормотала она – Не так быстро.

Да о чем она, господи?

– Но я вижу то, что вижу.

Она достала из кармана бутылочку и кусочек сахара, открутила крышку, капнула чем-то на сахар и засунула его Миа в рот.