Одноколыбельники

– Gehen Sie zum Kukuck! (Оставь меня, наконец, в покое!) – крикнул я, вырывая руку из цепких пальцев Fräulein, и с плачем пустился к Валиной скамейке.

– Fraulein ругается! – захлебываясь, говорил я. – Ни за что я с ней не пойду! Пусть одна идет! Отведи меня домой сама. Ты совсем останешься у нас, ты будешь жить в нашей детской, и мама тоже, и Женя. А Fräulein пусть с Томкой в будке!

Валя слушала с участием, старушка качала головой.

– Вот что я тебе скажу, – ласково начала Валя, – когда ты придешь домой, ты все расскажешь маме, а мама скажет Fräulein, чтобы она на тебя не сердилась. Согласен?

– Дд-а-а… – неуверенно протянул я, – а ты к нам придешь в гости?

– Приду, приду!

– И вы тоже? – обратился я к старушке.

– И я приду, – с улыбкой согласилась та.

– Так беги же скорей! – сказала Валя. – А вот тебе на память о моем мальчике.

Она сняла свой медальон и надела мне его на шею. Я растерянно молчал.

– Ну, прощай, Кира! Ты меня не забудешь?

– Нет.

Я все еще не пришел в себя.

Она несколько раз поцеловала меня, и я бегом пустился к Fräulein, придерживая обеими руками качающийся медальон.

– Fräulein, Fräulein! Что она мне подарила! – кричал я еще в десяти шагах от скамейки, куда она села. – В нем портретик!

– Was wird noch Mama darauf sagen?[6] – ехидно проговорила она и, взяв меня за руку, молча повела по боковой аллее.

Мне было грустно. Почему Fräulein сердится? Почему тени листьев уже не похожи на воду? Почему так не хочется думать о чудесном острове с замком и охотой?

Я так ясно видел свой замок, я даже слышал стук копыт по мосту. Теперь все скрылось – куда? И девочка скрылась, нарядная девочка, так долго звавшая меня играть.

. .

Дома я все рассказал маме. Она, как я и ожидал, выслушала меня очень ласково и долго вглядывалась в портретик.

– Знаешь что, Кира, – сказала она, – я боюсь, что ты потеряешь свой медальон. А ведь жалко было бы, правда?

– Жалко, – уныло согласился я.

– Хочешь, я его спрячу?

– Спрячь. Только можно мне его поносить до вечера?

Мама, конечно, согласилась.

Вечером в постели я еще раз говорил с ней о Вале.

– Она придет к нам, мама, и будет с нами жить. Она обещала. Ты рада? – закончил я свой рассказ.

– Да, милый, я буду рада.

Прощаясь со мной, она сняла с меня медальон и опустила в свою шкатулку. Я до сих пор вижу ее жест: сначала скрылся кружочек с камешком, двойной змейкой легла цепочка…

– Когда ты захочешь на него посмотреть, ты мне скажешь, – проговорила мама, целуя меня.

А у меня давно уже капали на подушку слезы.

Сюрприз

В доме было тихо. Мама с Женей легли спать, сестры готовились к экзаменам.

Побродив по пустым комнатам, переглядев в сотый раз на стенах все картины, перелистав в гостиной все альбомы, я только что поудобнее расположился с книгой в своем любимом мягком кресле, как послышался голос нашей горничной:

– Кирилл Сергеевич! А Кирилл Сергеевич!

– Что такое? – лениво отозвался я. (Наверное, опять тарелку разбила и боится сказать.)

– Барин, миленький, я сейчас на минутку отлучусь из дому. Не можете ли вы открыть дверь, когда позвонят? – торопливо шептала Маша. – Только скажите, что никого дома нет.

Я сразу согласился. Очень весело открывать дверь!

Я бросил книгу, влез на подоконник и стал следить за прохожими. Вот идет какая-то дама с мальчиком. Какой славный мальчик! Дай Бог, чтобы к нам! Проходят под нашими окнами. Я стучу по стеклу. Мальчик поднимает голову, дама смеется и грозит пальцем. Нет, мимо. Вот студент. Куда он так спешит? Двое мастеровых, баба в платке, какой-то господин с тросточкой… Столько людей, и все не к нам!

– Сосчитаю до ста, – думаю я, – наверное, за это время кто-нибудь позвонит!

Считаю возможно скорее, отстукивая пальцем по стеклу.

– Господи, уже семьдесят, и все никого! Дело идет к девяноста – счет постепенно замедляется. – Восемьдесят девять…

Проехал пустой извозчик.

– Девяносто… девяносто один, – нарочно растягиваю слова, – девяносто два, девяносто… три, девяносто че-ты-ре, – какая скука, – девяносто пять.

Когда Маша дома, все время звонят, в кои-то веки открываю я – и никого!

– Девяносто шесть… Девяносто семь…

Пальцы совсем прилипают к стеклу.

– Девяносто восемь…

Тут мне начинает казаться, что я с пятидесяти перескочил прямо на семьдесят. Приходится начинать с середины.

Идут, идут, и зачем все идут? Высунуться разве в форточку и крикнуть что-нибудь городовому?

– Пятьдесят три.

Тут мое внимание привлек выезжавший из-за угла экипаж. Толстый кучер крепко натянул вожжи. Лошади в серых яблоках быстро несутся по переулку. В экипаже какой-то господин, с ним двое мальчиков. Да это дядя Володя! Сейчас будет звонок.

Я быстро спрыгиваю с подоконника и бегу в переднюю. Звонят. Сердце бьется быстрее.

Дядя Володя, – какой он важный! Статный, высокий, седой! У нас дома говорят, что у него греческий профиль. Почему греческий? Я знаю одного грека из фруктовой лавочки. Нос у него крючковатый, глаза черные…

– Эта фрукта перваго сорт, – говорит он.

Дядя Володя не такой: у него прямой нос и серые глаза.