Однорукий

Спальня девушки в доме рядом с трущобами. Свет — только от шкалы радиоприемника. Мы видим две фигуры на постели, и слышим, как девушка удовлетворенно вздыхает, тяжело дышит. Внезапно двумя этажами ниже слышится звон разбитого окна, свисток полицейского, разъяренные голоса людей. Воет сирена полицейского автомобиля. Голоса становятся дьявольскими.

— Что происходит?

— Буянят. Грабят.

В темной комнате Олли идет к окну.

— Второй раз на этой неделе. НЕ ВЫГЛЯДЫВАЙ! Он выглядывает.

— Я никогда ничего такого не видел.

— Только не высовывайся из окна. Они стреляют по головам.

— Если бы у мира был язык, именно так он бы кричал, да, так бы он орал.

Он высовывается немного из окна. Его лицо озаряется красной вспышкой выстрела из полицейского автомобиля. Вздрогнув, он сбивает с подоконника горшок с цветком.

— Мой цветок!

— Извини. Я куплю тебе завтра другой.

— ПОЖАЛУЙСТА, ПОЖАЛУЙСТА, вернись ко мне. Пуля попала в окно -

Пуля разбивает верхнее стекло окна. Девушка вскрикивает.

— Ладно, детка. Прочитаем об этом завтра, а сейчас давай забудем это.

— Мне кажется, они — они — уезжают!

— Иди ко мне. Дай я обниму тебя — хотя бы одной рукой. Банда уехала. Вдвоем нам нечего бояться. Она всхлипывает.

— Тише, тише. Я спою тебе песенку. Если будешь плакать, не услышишь.

— Спой. Я буду слушать.

— «Fly away. Fly away and stay away, Sweet Kentucky Baby Babe», — Олли поет «Kentucky Babe». — Завтра я пойду в цветочный магазин и куплю тебе новую герань — даже две. Три!

— Цветок, с которым ты сжился, к которому привык, он как будто говорит с тобой, когда входишь в комнату.

— Новый цветок заговорит с тобой очень скоро. Смотри, как стало спокойно. Если не считать твоего плача. Ложись поближе ко мне.

— Мне было так стыдно вести тебя в это гетто, и…

— С тобой я забыл все, чего стыдился, а мне есть чего стыдиться. Пусти мой язык в твой ротик, и ты перестанешь плакать.

Олли выходит из дома с меблированными комнатами. Туманное, призрачное утро, все вокруг напоминает о насилии, разбитые стекла блестят в раннем утреннем свете. Он идет, и стекла хрустят под его ногами.

— Хорошо, что на мне ботинки — какая чудная девушка — в жизни не было более счастливой ночи, — размышляет вслух Олли.

Он выходит на перекресток посредине улицы. Озирается, чтобы сориентироваться, и все вокруг него — все бесчисленные осколки разбитого стекла — отражают солнце в разгорающемся свете утра. Он пожимает плечами и идет в направлении, которое знает не лучше, чем любое другое. Остаются разбитые стекла, разгорающиеся все ярче.

Интерьер квартиры. В ней двое: Олли и мазохист по имени Клод. Ночь.

— Никогда не видел столько шлемов сразу, — говорит Олли.

— Целых пятнадцать штук

— У тебя бзик на военной тематике?

— Не могу дождаться семи — должны принести еще один.

— С убитого вчера?

— Наш мир не безгрешен. Его надо перевоспитывать.

— Давай перейдем к делу. Все, что я делаю — лежу на кровати лицом кверху. Цена — сотня.

— Тебе не надо ложиться.

— Тогда почему ты меня вызвал?

— Открой вон тот шкаф.

— Зачем? Что там?

— Ничего опасного для тебя.

— Я и не боюсь.

Подходит к шкафу и открывает его. Шкаф набит униформами — военными, полицейскими, пожарных, некоторые из них — кожаные, а также ремнями, плетками, в т. ч. с металлическими нашлепками.

— Я грешен. Меня надо перевоспитывать, — падает на колени Клод.

— Жаль. Очень трогательно. Я вижу, что надо заниматься твоим воспитанием, но меня уволь. Ты и так занял у меня слишком много времени. Мою цену ты знаешь. Плату я хочу получить немедленно, чтобы вернуться к Черри.

— Меня еще не перевоспитали. Я очень плохой мальчик.

— Достань сейчас. Сотню.

— Я никогда не плачу, пока не закончится мое перевоспитание. Черри знает об этом.