Одолей меня

Я качаю головой. Медленно поднимаюсь на ноги, сила моего гнева распрямляет меня. Я одновременно и вне себя, и совершенно спокоен, пугает только ощущение, что я могу скончаться на месте. Ненависть так сильна, что может испепелить меня заживо.

– Почему ты всегда мучил меня? Ты же знал, что я чувствую к ней. Ты все делал назло. Соединяя нас и разлучая… – Я резко замолкаю. Мне на ум приходит догадка, яркая и пронзительная, я смотрю на отца, не в состоянии постичь всю глубину его жестокости.

– Ты и Кента специально направил под мое командование, – говорю я.

Его взгляд ничего не выражает. Отец молчит.

– Трудно поверить, что ты не знал, где находятся твои незаконнорожденные дети, – продолжаю я. – Ни на секунду не поверю, что ты не следил за каждым шагом Кента. Ты должен был знать, как он живет. Ты должен был знать, что он поступил на военную службу.

Ты мог бы отослать его куда угодно, у тебя была для этого власть. Но ты оставил его в Сорок пятом секторе – под моим началом – нарочно. Не так ли? И когда ты велел Делалье показать мне эти документы – когда он пришел ко мне, убеждал меня, что Кент будет самым подходящим сокамерником для Джульетты, потому что вот доказательство, что он знал ее, что они ходили в одну школу…

Вдруг отец улыбается.

– Я всегда старался тебя убедить, – мягко выговаривает он. – Я старался тебя убедить, чтобы ты не позволял эмоциям брать верх над разумом. Вновь и вновь я старался тебя научить, а ты никогда не слушался. Ты никогда не учился. – Он качает головой. – Если ты страдаешь сейчас, то только по своей вине. Ты сам превратил себя в легкую добычу.

Я ошеломлен.

Почему-то, даже после всего этого, он умудряется шокировать меня.

– Я не понимаю, как ты можешь стоять здесь, оправдывая свои действия, когда ты двадцать лет меня мучил.

– Я лишь хотел преподать тебе урок. Я не хотел, чтобы ты закончил, как твоя мать. Она была слабой, прямо как ты.

Хочу его убить.

Представляю себе: как же здорово пришпилить его к полу, бить и бить ножом в сердце, смотреть, как свет гаснет в его глазах, чувствовать, как его тело стынет в моих руках.

Я жду ужаса.

Отвращения.

Сожаления.

Их нет.

Не знаю, как отец выжил после последнего покушения, и знать не хочу. Желаю лишь его смерти. Хочу видеть на своих руках его кровь. Хочу разорвать ему глотку.

Я замечаю поблизости, на журнальном столике, нож для разрезания бумаг, с длинным острым лезвием, и в ту секунду, когда я умудряюсь его стащить, отец смеется.

Хохочет.

Громко. Сгибаясь пополам, держась за бока. До слез.

– С ума сошел? – Он смотрит на меня, в его глазах действительно слезы. – Аарон, не будь смешным.

Я делаю шаг вперед, держа нож свободно в кулаке, и пристально всматриваюсь в отца, жду момент, когда он поймет: я собираюсь его убить. Хочу, чтобы он знал, это буду я. Хочу, чтобы отец знал, что он в конце концов добился своего.

Что он в конце концов сломал меня.

– Ты ошибся, оставив мне жизнь, – говорю спокойно. – Ты ошибся, когда открыл свое истинное лицо. Ты ошибся, когда думал, что сможешь убедить меня вернуться назад, после всего того, что ты сделал…

– Аарон, ты меня не понимаешь. – Отец выпрямляется, улыбка покидает его лицо. – Я не прошу тебя вернуться. У тебя нет выбора.

– Что ж, так даже проще.

– Аарон… – Он качает головой. – Я не вооружен. Я вполне готов убить тебя, если ты покинешь наши ряды. И хотя я не могу утверждать, что убийство сына – мое любимое занятие по утрам, это не значит, что я не сделаю этого. Так что остановись и подумай, просто подумай, прежде чем ты сделаешь шаг вперед и покончишь с собой.

Я внимательно его изучаю. Взвешиваю его слова. Сжимаю оружие.

– Скажи мне, где она, – говорю, – и я подумаю: сберечь ли тебе жизнь.

– Ты глупец, – бормочет отец. – Ты меня слышишь? Она ушла.

Я замираю. Что бы это ни значило, он не лжет.

– Куда ушла?

– Исчезла, – злится он. – Совсем. Той девушки, которую ты знал, больше нет.

Он выдергивает из кармана пиджака пульт и наставляет его на стену. Моментально появляется изображение, как будто его откуда-то проецируют, и звук, сильный, дребезжащий, до боли в ушах, наполняет комнату, бьет меня под коленки.

Элла.

Она кричит.

Из ее открытого рта течет кровь, из груди вместе с неровным сбивчивым дыханием вырывается душераздирающий вопль, перебиваемый только громким стоном. Ее глаза, безумные, полураскрыты, а я смотрю, как ее отвязывают от кресла и укладывают на носилки. Ее тело сотрясают спазмы, руки и ноги непроизвольно дергаются. Она в белом больничном одеянии, завязки свободно болтаются, тонкая ткань пропитана кровью.

Я тяжело дышу, руки трясутся, я смотрю, ее голова болтается взад-вперед, ее тело неестественно напряжено. Она снова кричит, и вихрь чувств бьет меня со всех сил, боль такая жестокая, что я сгибаюсь пополам. Потом кто-то быстро, будто возникнув из ниоткуда, подходит и втыкает иглу ей в шею.

Элла моментально затихает.

Ее тело каменеет, на лице застывает маска страдания, лекарство подействовало, отключив ее.

Ее крики тают, превращаясь в тихое, равномерное хныканье. Она плачет с закрытыми глазами.

Мне невыносимо плохо.