Одолень-трава

Вырвал из тетради чистый листок и первым делом нарисовал мать. Рядом с ней стоят Санька и он, держат за руки Дашутку, укутанную в платки. На заднем плане Гаврюшка изобразил их дом, поленницу дров возле крыльца. Прищурил один глаз, посмотрел на рисунок: что-то поленница маловата. Взял и дорисовал поленьев, а то ещё папка подумает, что они тут совсем дохозяйничались, сидят без дров. Не забыл нарисовать и три рябинки, которые отец посадил под окнами дома перед самой войной. На одну из них Гаврюшка посадил сороку. Видно, что сорока трещит во всё горло, — значит, добрую весть принесла в дом. Подумал, подумал и написал внизу: «Папа, это мы все тут. Дашутка страсть какая бойкая, так мы с Санькой её за руки держим. Маме мы помогаем. Тройку по арифметике я исправлю. Возвращайся скорее».

Мать вложила его рисунок в своё письмо и отослала отцу.

Долго Гаврюшке пришлось ждать весточки от отца. Не раз бегал он на росстани [12], всё слушал, не забрякает ли почтовый колокольчик. Только через месяц пришёл долгожданный треугольник.

«Спасибо, сын, — писал отец. — Согрел ты меня споим рисунком, крепко согрел. Ношу его теперь возле сердца вместе с вашими письмами». Далее отец кратко сообщал про свои фронтовые будни, а заканчивал письмо словами: «Учитесь, сыны. Нам-то учёбы не много досталось. Так хоть вы-то сейчас учитесь ладом. Берегите сестрёнку, мамку слушайтесь. Вот добьём фашистов, снова будем вместе. И заживём мы с вами лучше прежнего! А пока терпите и ждите. Будет и на нашей улице праздник. Обязательно будет!

Крепко целую и обнимаю вас всех. С фронтовым приветом ваш муж и отец — Афанасий Бархин».

Глава вторая

Одолень-трава! Одолей мне горы высокие, долы низкие, озёра синие, берега, крутые, леса тёмные, пенье и колодье. Спрячу я тебя, одолень-трава, у ретивого сердца, и во всём моём пути и во всей моей дороженьке храни и соблюди меня невредима от всех бед и напастей.

Иду я с тобой, одолень-трава!..

Из древнего «Оберега в пути-дороге»

После войны, демобилизовавшись, отец перевёз семью большой рабочий посёлок, где сам устроился работать на лесозаводе. Теперь они жили в тесной казённой квартире, которую и сравнивать нельзя было с их просторным деревенским домом.

И хотя время было трудное, жизнь всё-таки была чудесной! Вся страна жила победой. Любой рассказ фронтовика, любой фильм о войне, любая книга о героизме отцов и братьев отзывались восторженным эхом в ребячьих сердцах.

Для Гаврюшки жизнь была необыкновенной ещё и потому, что можно было рисовать. Какое это счастье — достать всеми правдами и неправдами клочок чистой бумаги и, забыв обо всём на свете, знать только этот белый листок, карандаш или перо и то, что рождается под твоей рукой. Плоховато было в те годы с бумагой, каждый клочок был ценностью, и так получалось, что Гаврюшкины тетрадки всегда были тоще, чем у других ребят. Чего греха таить, за это ему не раз попадало и от учителей и от родителей. Но стоило ли обращать внимание на такие мелочи? Нет, что ни говорите, а жизнь хороша, когда с тобой карандаш и бумага. Вот если бы ещё были краски.

Краски… Дорого бы он дал, чтобы хоть только подержать их в руках. А ведь есть же счастливцы, думал он с искренней завистью, которые могут рисовать ими сколько угодно. Краски казались ему несбыточной мечтой, удивительной наградой, которую, наверно, получают только самые достойные, самые лучшие.

Однажды он увидел в журнале снимок московской девочки: рядом с ней лежала большая коробка с красками. Он чуть не заплакал, глядя на этот снимок. Значит, есть же, есть люди, которым доступна эта радость! Но в поселковом магазине красок не было.

…Как-то на переменке Гаврюша услыхал от Лёшки Минькина, что его отец — капитан буксира — видел осенью акварельные краски в магазине поморской деревни Краснощелье. Только вздохнул Гаврюша: до Краснощелья неблизкий свет, говорят, километров пятьдесят, а то и побольше. Кто скажет сколько — не считано, не меряно. Но не то беда, что далеко, плохо — дороги нет. Была, по рассказам, когда-то оленья дорога — ворга, по ней ещё сено зимой возили в посёлок, да в последние годы и про неё забыли. Летом ещё можно было добраться в деревню морем, зимой — только самолётом через Архангельск или Мезень, да и то с оказией.