Одухотворенная земля. Книга о русской поэзии

Эти горные цепи и большие моря,
Эту единую книгу Скоро ты, скоро прочтешь,
В этих страницах прыгает кит
И орел, огибая страницу угла,
Садится на волны морские, груди морей,
Чтоб отдохнуть у постели орлана.
…………………………………
Я, волосатый реками…
Смотрите, Дунай течет у меня по плечам
И — вихорь своевольный — порогами синеет Днепр.
Это Волга упала мне на руки,
И гребень в руке — забором гор
Чешет волосы.
А этот волос длинный —
Беру его пальцами —
Амур, где японка молится небу,
Руки сложив во время грозы.

Т:466–467

Как бы паря над землей, Хлебников наблюдает сверху слияние рек, которые в то же время струятся по его плечам, символизируя объедение человечества. Волосы-реки (метонимии сменяются метафорами-катахрезами), развивают образ-видение до предела. Существует мнение, высказанное в частности, В. Григорьевым[69], о близости поэзии Уитмена и Хлебникова. Подобное предположение могло бы быть обоснованным, если говорить и о форме — свободный стих, и о космическом видении, мироогляде. Хлебников мог читать Уитмена в переводе К. И. Чуковского (как известно, в 1907 г. вышло первое издание стихов Уитмена в переводе Чуковского[70], а в 1914 г. — второе издание с предисловием И. Е. Репина). Уитмен был убежден, что история не только анналы — она творится здесь и сейчас. Уитмен стремился быть услышанным всеми и писал для всех:

Каждый оттиск моей ноги на земле рождает сотни влюбленностей,
Ничтожно пред ними все, что могу я о них рассказать.
Я влюблен в живущих под небом открытым,
В пастухов, живущих со своими стадами, в тех, кто дышит
            океаном иль лесом,
В строителей кораблей и в кормчих, в тех, кому послушен топор
          или молот, в погонщиков лошадей,
Я могу есть и спать с ними неделями напролет.
Самое заурядное и дешевое, ближайшее и наипростейшее это —
          Я сам,
Я ни одной не упускаю возможности, щедро трачу, чтобы все
         вернулось с лихвой,
Украшаю себя, чтоб одарить собой первого встречного,
Не призываю небо опуститься по моему желанью,
Но разбрасываю свободно по миру всегда.

«Песнь о себе», перевод Я. Пробштейна

Неутомимый путешественник и первооткрыватель, Уитмен стремился вобрать в себя все сущее, как бы вбирая бытие в себя, он дарил имя всему живому, спасал от забвения, старясь не упустить ни мельчайшей детали — оттого так подробны и порой описательны каталоги Уитмена. Поэтому Уитмен весь обращен к настоящему:

…Но я не говорю ни о начале, ни о конце.
………………………………………
…Незримое подтверждается зримым,
Пока зримое вновь не станет незримым,
            чтоб в свой черед получить подтвержденье.

«Песнь о себе», перевод Я. Пробштейна

Он хотел стать всечеловеком, обращался ко всем и каждому, даря любовь людям и всему живому. Стих Уитмена тяготеет с одной стороны, к ораторской речи, проповеди (причем квакерской, а не протестантской), а с другой — к естественности, продиктованной потребностью найти отклик у максимального количества читателей и слушателей. И у американского и у русского поэта природа одушевлена и одухотворена; в природе — исток трансцедентальной философии Уитмена и мироогляда Хлебникова. Однако между видением американского и русского поэтов существует и ряд существенных различий, которые определяются и разным отношением ко времени-пространству, а, следовательно, и к слову, и разной поэтикой. Трудно предположить, чтобы «заумь» могла найти отклик у максимального количества слушателей. Стремление Хлебникова — чтобы все время стало «прозрачным», для него время явно важнее пространства. Уитмен — весь в настоящем пространстве и времени, а Хлебников — «мирооси данник звездный».