Одурманенная

— Здравствуй Виктория, — вежливо говорит он.

Его глаза. Его глаза такие безжизненные и холодные. Он изменился. Он изменился поспешно с головокружением упав с небес в ад. Я подавлена горем, так же, как и он, потому что, наверное, он до сих пор в трауре. Я беру руку Блейка и, опускаюсь на одно колено в знак уважения, так приветствуют только самых высокопоставленных лидеров, целую ее.

— Нет, — резко одергивает он, вырывая руку. – Я — не мой отец.

Смущенная и слегка пошатываясь, я поднимаюсь. Насколько сильно он стал другим.

— Пожалуйста, входи, — я шире открываю дверь и входит во внутрь. Я могу это сделать. Он неловко стоит в моем холле. Я отворачиваюсь от него и закрываю дверь. Мое сердце разрывается на части. Эта сраная сучка настроила его против меня?

— Может выпьем чаю, — говорю я, поворачиваясь к нему лицом. Мои глаза вышколены, невинны, казалось бы, совершенно не понимающие, что он делает со шлюхой.

Он, кажется, собирается что-то сказать, но передумывает и кивает. Я подняла свой флаг победы слишком рано, я еще не победила. Он не хочет быть здесь и не хочет меня. Я сохраняю нейтральное доброжелательное выражение лица. Заходим в гостиную, где нас ждет роскошный чай. Как только мы появляемся, я вижу, как Мария, моя экономка, выскальзывает в входную дверь.

Я указывают на диван, мы садимся рядом друг с другом. «Тиа», мой твердый персидский шоколад, располагается на стуле напротив нас. Мои глаза не могут оторваться от его бедра, которое находится рядом с моим, под тонкой шерстяной ткань просматривается вылепленные крепкие мышцы. Я видела фотографии. Я хватаю чайник и разливаю чай в две чашки, точно зная, что он любит черный с двумя кусочками сахара.

— Молоко? – спрашиваю я.

— Черный.

— Сахар?

— Два, пожалуйста.

Он наблюдает за мной, пока я бросаю два кусочка сахара в чай. Я протягиваю ему чашку, умирая от желания, чтобы он прикоснулся своими тонкими мужскими пальцами, но я не показываю вида. Он берет блюдце за край далеко от моих пальцев. Я поднимаю на него глаза и делаю небольшой глоток чая с молоком, без сахара.

— Я сожалею о твоем отце. Он был хорошим человеком, — я с грустью улыбаюсь. Мне не нужно показывать печаль. Смерть его отца большой колоссальный удар для меня. Он был моим союзником, влиятельным союзником. Друг, которому я могла доверить свою спину. Он был тем, кто разделял мою цель. Но теперь он ушел.

— Спасибо, — его голос далекий.

— Теперь ты являешься главой состояния Баррингтонов.

Он хмурится, и от этого выглядит еще более внушительно.

Я тянусь за золотисто-желтой тарелкой с кексами с цукатами и орехами. С тех пор, как он был мальчиком, он никогда не мог устоять перед ними. Я специально заказала их у шеф-повара моего отца.

— Хочешь кусочек?

— Спасибо.

Я смотрю, как он откусывает кусок. Он — идеальный. От уверенного жесткого разреза рта, к выделяющимся скулам естественного бронзового цвета, к темным волосам, он идеально подходит мне. Он — мое сердце. Он мой. Мысль яростно собственническая и греет душу. Я должна заполучить его, или я умру.

Я тянусь под белую кисею за булочкой, она еще теплая. Я мажу ее маслом, кладу тонкий слой джема, подношу к моему рту, и понимаю, что я заболею, если не съем. Но он наблюдает за мной прищуренными глазами хищника. Прищурившись и оценивая. О чем он думает? У меня есть его фотографии, когда он с этой возмутительной женщиной, и он смотрит на нее ласково и бесконечно нежно. Я откусываю маленький кусочек, жую, пока уже больше не могу держать его во рту, и глотаю, глоток чая заставляет его опуститься вниз.

— Послушай, я пришел, чтобы сделать признание прямо сейчас. Я влюбился в Лану, — объявляет он резко.

14.

Я думаю, что мои глаза выражали полное удивление. С того момента, как я увидела его холодные, мертвые глаза у входной двери, я ожидала такого заявления, но моя реакция стала полностью непроизвольной. Просто ничего не могу с собой поделать. Услышав сухость его слов. Не «Прости, что я потратил твое гребаное время. Прости, что завлекал замужеством тебя все эти годы. Прости, что я непоправимо разрушил твое сердце на тысячи острых осколков». Ничего. Просто пустил эту стрелу мне прямо в сердце. Болезненная ярость поднимается внутри меня. Ярость, отвергающая нищенку. Когда мне было два года, я не бросалась на землю в истерике, я неслась к слугам и ударяла и била их жестоко. И от этого ярость была утолена и стихла. Я не могу показать ему, что я пребываю в ярости, поэтому быстро опускаю глаза.

— Я сожалею, — говорит он.

Его голос нежен, но, когда я смотрю на него снизу-вверх, то вижу его наблюдательные, совершенно до смерти не раскаивающиеся глаза, в которых читается полное осознание того, насколько глупа была идея жениться на мне. Как он мог думать, что мог жениться на мне и играть дома?

— Она не понимает наш путь. Ей не хватит смелости сделать необходимые вещи.

На его глазах как бы появляется завеса, по ним ничего невозможно прочитать.

— Я не хочу, чтобы она делала все эти вещи. Я хочу оградить ее от всего этого. Мы будем жить нормальной семьей.

— Но ты дал клятву.