Офицер и шпион

– А почему вы не можете обратиться с этим к генералу Шизелю?

– Потому что он мне откажет.

– С чего вы это решили?

– У меня есть основания полагать, что он получил из военного министерства инструкцию не позволять мне покидать Тунис.

– Если это так – а я не подтверждаю, что это так, – тогда почему же вы обращаетесь ко мне?

– Потому что считаю, вы в большей степени способны проигнорировать распоряжение Генерального штаба, чем генерал де Шизель.

Леклерк несколько секунд, моргая, смотрит на меня, и кажется, что он сейчас вышвырнет меня вон. Но генерал вдруг начинает смеяться:

– Да, это, вероятно, так и есть. Мне уже все равно. Но мне нужна солидная причина, чтобы отпустить вас, имейте в виду. Если вы хотите увидеть какую-нибудь женщину в Париже, этот номер не пройдет.

– У меня там незавершенное дело.

– Бог мой, неужели? – Леклерк складывает руки на груди и оглядывает меня с головы до ног. – Ну вы и забавная птица, полковник Пикар! Не знаю, что и думать о вас. Я слышал, вас прочили в начальники Генерального штаба, но вместо этого вы вдруг оказываетесь здесь, в нашем маленьком болоте. Скажите мне, что вы такого натворили? Украли деньги?

– Нет, генерал.

– Переспали с женой министра?

– Уж конечно нет.

– Тогда что?

– Не могу вам сказать.

– Тогда я не могу вам помочь.

Леклерк сидит прямо на своем стуле, берет пачку бумаг. Отчаяние внезапно охватывает меня.

– Я здесь вроде как в заключении, генерал. Мою почту читают. За мной следят. Мне не разрешают уехать. Действует это очень эффективно. Если я буду протестовать, то мне дали понять, что меня отдадут под суд по сфабрикованному делу. Если не говорить о дезертирстве, ума не приложу, как вырваться из этого замкнутого круга. Но если я дезертирую, тогда мне и в самом деле конец.

– Нет-нет, не дезертируйте, иначе мне придется вас расстрелять. – Генерал встает, чтобы размять ноги, – крупный, стройный человек, несмотря на свои годы. Боец, думаю я, не канцелярская крыса. Он ходит туда-сюда по веранде, хмурится, потом останавливается, смотрит в сад. Там столько цветов, а я знаю лишь некоторые: жасмин, цикламен, гвоздика. Леклерк замечает мой взгляд.

– Нравится? – спрашивает он.

– Очень изящный.

– Я его сам посадил. Теперь, как это ни странно, предпочитаю эту землю Франции. Не думаю, что вернусь в Европу после отставки. – Он замолкает и через некоторое время зло говорит: – Знаете, что мне невыносимо, полковник? То, что Генеральный штаб сбрасывает сюда всякий мусор. Не принимайте на свой счет, но каждый недовольный, душевнобольной или законченный кретин в армии попадает ко мне, и могу вам сказать, мне это порядком надоело! – Леклерк топает ногой по деревянным доскам пола, размышляет. – Дайте мне слово, что вы не сделали ничего криминального или безнравственного… что вы просто перешли дорогу этим паркетным генералам с улицы Сен-Доминик.

– Клянусь честью.

Генерал садится за стол и начинает писать:

– Недели вам хватит?

– Больше мне не потребуется.

– Не хочу знать, что вы надумали, – продолжая писать, заявляет он. – Так что не будем об этом говорить. Я не стану сообщать в министерство, что вы покинули Тунис. А если они узнают, я им скажу, что я солдат, а не надзиратель. Но лгать не буду, вы меня слышите?

Леклерк заканчивает писать, дует на чернила и протягивает письмо мне. Это официальное разрешение подполковнику Пикару из Четвертого тунисского стрелкового полка покинуть страну по личным обстоятельствам, подписано генералом, командующим французскими войсками в Тунисе. Первая официальная помощь, которую мне предложили. У меня слезы стоят в глазах, но Леклерк делает вид, будто ничего не замечает.

Пассажирский паром на Марсель покидает Тунис в полдень следующего дня. Клерк в пароходной компании говорит мне – «с глубочайшим сожалением, полковник», – что все места уже заняты. Мне приходится два раза давать ему взятку – первую за предоставление двухместной каюты для меня одного, а вторую за то, что он не станет вписывать мое имя в пассажирский манифест. Ночую я в пансионе близ пристани и поднимаюсь на борт рано, одетый в гражданское платье. Несмотря на знойное африканское лето, я не могу оставаться на палубе, рискуя быть узнанным. Поэтому спускаюсь в свою каюту, запираю дверь, раздеваюсь догола и, обливаясь потом, ложусь на нижнюю полку. Вспоминаю Дрейфуса и его описание того, как он оставался в каюте в течение четырех дней, после того как корабль бросил якорь у Чертова острова: «Мне пришлось ждать почти четыре дня в этой тропической жаре, запертым в камере, мне даже ни разу не разрешили подняться на палубу».

Когда начинают работать двигатели, в моей каюте стоит жара, как в турецкой бане. Мы отчаливаем, и я чувствую, что все кругом вибрирует. Смотрю в иллюминатор и вижу, как уплывает вдаль побережье Африки. И только когда мы выходим в открытое пространство и вокруг ничего, кроме голубизны Средиземного моря, я наворачиваю на поясницу полотенце, вызываю стюарда и прошу принести мне еду и выпивку.