Офицер. Сильные впечатления

— Смогла бы, смогла бы! — закивал он. — Конечно, не сразу. Сначала у вас убивают отца, потом мать, потом брата, потом сестру… Потом вам самим захочется убивать.

— Вами движет только месть?

— Разве я мщу? — удивился он. — Если бы я мстил, я бы поехал в Россию. Например, в Москву… Но я сражаюсь здесь, на своей земле. Я считаю, что зря прожил день, если не уничтожил хотя бы одного оккупанта. Я сражаюсь за свободу.

— А кем вы были до войны?

— Я был учителем географии.

— И вам пришлось бросить свою благородную профессию и взять в руки оружие. Дети остались без учителя.

— Ничего подобного, — спокойно возразил он. — Я продолжаю учить детей.

— Неужели? — изумилась Маша. — Вы воюете за свободу, а потом, отложив автомат, учите детишек географии, объясняете им, где Африка, а где Австралия?

— Нам сейчас не до Африки с Австралией, — сказал он. — В настоящее время я должен научить их, как обращаться с оружием и взрывчаткой. Дети — это прирожденные стрелки и минеры. Они хотят вырасти свободными. Если они вырастут свободными, то уж как-нибудь отыщут на карте нашу маленькую гордую Чечню.

— Вы, учитель, учите детей убивать, — сказала Маша. — Посылаете их на смерть…

— Мне никуда не надо никого посылать. Смерть и так вокруг нас.

— Но вы толкаете их прямо в огонь… Неужели поднимается рука?

— Ради свободы мы готовы пожертвовать своими жизнями.

— И жизнями ваших детей.

— Совершенно верно.

— Неужели нет другого выхода?

— Нас убивают, и мы же виноваты? — нахмурился он.

— Я вас не обвиняю, Абу. Я просто удивляюсь тому, что вы, учитель…

Он взглянул на нее с такой яростью, что она прикусила язык.

— Мы будем воевать столько, сколько потребуется! — заявил Абу, давая понять, что беседа окончена.

Но он показался ей красивым — этот чеченец. Она смотрела ему прямо в глаза, и у нее в голове вдруг зазвучало пушкинское:

Блаженны падшие в сраженье:
Теперь они вошли в эдем
И потонули в наслажденье,
Не отравляемом ничем…

Недурственный эпиграф для репортажа.

* * *

…И вот Маше довелось встретиться с плененным Абу в одной из маленьких комнаток большого подвала, где размещались кое-какие армейские спецслужбы и органы внутренних дел. Как Маша ни просила полковника, чтобы съемочной группе разрешили остаться с пленником наедине, все было напрасно. Инструкции категорически это запрещали. Волк и без того сделал для нее почти невозможное, организовав подобную встречу и съемку… К сожалению, все усилия прошли даром. Через три дня пленку с записью интервью все-таки конфисковала военная цензура, и, видимо, лишь прежние заслуги полковника спасли его от гнева начальства за столь панибратские отношения с прессой.

Абу привели в наручниках. Он смотрел на Машу, словно видел ее впервые. Он не отказался от предложенной сигареты, но разговора, можно сказать, не получилось.

— Вы по-прежнему считаете, что у чеченцев нет другого пути, кроме вооруженного сопротивления? — спросила она.

— Русские убивают наших детей, — был ответ.

— Нельзя ли найти какой-то мирный компромисс?

— Тогда им придется убить каждого чеченца.

— Возможны ли свободные выборы?

— Наше оружие — ислам.

Маша смотрела в его мутные от усталости глаза, и ей казалось, что он ее не слышит.

— Каким вы видите свое будущее? — спросила она. — Может быть, за мирными переговорами, свободными выборами последует амнистия? Надеетесь ли вы на это, Абу?

Ей показалось, что он усмехнулся, как тогда — во время их первой встречи.

— Да, — сказал он. — Русские с радостью отпустят Абу. Они не сделают ему ничего плохого.

XXXII

Мама подошла к дочери и принялась отчищать ее черный мохеровый свитер от катышков.

— Когда мы с твоим отцом только поженились, он хотел быть со мной каждую ночь… — многозначительно сказала она и взглянула на Машу, чтобы увидеть ее реакцию. — Он был сильным мужчиной. Ты понимаешь меня, девочка?

Чего уж тут было не понять. Безумная мужская страсть, как и отсутствие таковой, были Маше знакомы. Ей, слава Богу, довелось проводить ночи с так называемыми сильными мужчинами, которые действительно могут свести женщину с ума. Ночи, проведенные с Волком, были наполнены такими проявлениями любовной страсти, о которых ее милая мамочка, наверное, в свое время и помыслить не смела. Что было, то было.

— Для него я была готова на все, — продолжала мама. — Хотя были, конечно, вещи, которыми бы я ни за что не стала бы заниматься. Понимаешь, о чем я? Не потому что я ханжа, а потому что этим занимаются только извращенцы…