Офицерский гамбит

– Для нас очень важно знать, будет ли им дан ход со стороны политической силы, которую вы представляете. И очень хотелось бы, чтобы мы узнали об этом… скажем, в течение недели. Потому что в ином случае нам пришлось бы искать другого партнера.

Артеменко произносил слова, а про себя в это время думал: «Интересно, что он думает по нашему поводу – знает, с кем имеет дело, или думает, что я просто доброжелатель из России?»

– Разумеется. Я не хотел бы что-либо обещать сейчас, до детального изучения документов. Но наша позиция по грузинскому вопросу жесткая – мы не поддерживаем старания нынешней власти в наращивании военной мощи Тбилиси.

Девушка внесла шашлыки, и они замолчали на то короткое время, что она возилась у стола. По трапезной мигом разнесся пряный запах изысканно приготовленного мяса, дымка, углей и особой домашней обстановки, и Артеменко вдруг ощутил себя изголодавшимся хищником, который уловил близко запах крови. Они оба с явным любопытством уставились на белые руки миловидной девушки, которые проворно выставляли кушанья на стол. Официантка с вежливой улыбкой опять на украинском языке очень мелодичным голоском спросила, не желают ли они еще чего-нибудь, но Кулинич бесцеремонно на русском оборвал ее, заметив, что всего им хватает. Девушка, несколько смешавшись, быстро исчезла из домика, а Артеменко пришла в голову совершенно неуместная мысль попросить ее спеть. «Наверняка бы спела здорово; тут, на украинской земле, либо поют, либо нет», – подумал он и с улыбкой вспомнил, как в училище их роту музыкант разбивал на два голоса для разучивания показательной строевой песни. И когда он пропел «о-о-о», музыкант так страшно поморщился и замотал головой, точно его кто-то невидимый ухватил за нос и таскал в разные стороны. «Ну-ка еще раз», – не поверил училищный маэстро. Артеменко запел, но мастер резко оборвал его, все так же неестественно морщась. «Понял, второй уже такой хохол попался», – поставил он диагноз курсанту и менторским перстом указал, куда идти дальше. Курсанты стояли двумя большими группами – первые и вторые голоса, и только Петя Горобец, переминаясь с ноги на ногу, с виноватой улыбкой одиноко стоял в стороне ото всех. Вот туда-то и указали Артеменко. Эти воспоминания возникали у Алексея Сергеевича всякий раз, когда он слышал необычайный, певучий голосок, причем он с удивлением обнаружил, что такое диво можно отыскать у каждого второго украинца.

Между тем добротно приготовленное, с острой приправой, мясо требовало внимания, и Артеменко решительно набросился на него, тогда как Кулинич, кажется, только для вида съел кусочек, разрезав его при этом на удивительно мелкие кусочки. К остальной пище он практически не притронулся. Ну и шут с ним, рассудил Алексей Сергеевич, все заботится о дистанции, но крайне напряжен, как будто внутренние органы парализованы. Ему вдруг пришла в голову мысль, что, может, Кулинич его просто боится. Точно! И не опасается, а именно боится. Ведь и в самом деле, за ним стоит нечто могучее, неодолимое, мощь конторы, как они говорят между собой на явочных квартирах. Или боится возможной подставы какой-нибудь соседней политической силы, создания компромата на него, пока еще вроде бы незапятнанного и непогрешимого. «Ничего, братец, – думал Артеменко, с наглым наслаждением жуя мясо, – скоро запятнаем. На таких, как ты, мракобесах, патологических трусах и тщеславных щеголях вся наша работа и зиждется». И от этой мысли Артеменко стало весело, ему захотелось задорно, хулигански подмигнуть этому зажатому во всех отношениях человеку, выдающему свои многочисленные комплексы за манеры.

Они перекинулись несколькими незначительными фразами, как и прежде избегая рассматривать собеседника в упор. Кулинич – вероятно, вследствие своего робкого характера, прикрываемого личиной интеллигентности и учтивости. Артеменко – играя в таких случаях по правилам своего визави, не желая разрушать его хрупкое прикрытие. Но и серия беглых, скользящих взглядов по частям открывала ему портрет Кулинича. Он точно складывался из мозаики, отдельными кусочками, и чем больше Артеменко постигал природу этого человека, тем меньше он ему нравился. Депутат представлялся ему слишком обтекаемым, как капля; он не имел ни четкой формы, ни ярко выраженной индивидуальности. Блеклый, загнанный своими страхами, ожесточением, снедаемый тщеславием. Это только с виду он ухожен и невозмутим, внутри его раздирают сомнения соответствия своему избранному образу, жажда целостности, которой нет да и не может быть у придворных собачек. Даже если они мечтают вырасти до волкодавов. Да, думал Артеменко, спокойно и оценивающе поглядывая на депутата, у политической челяди не бывает покоя.

Вдруг депутату позвонили по сотовому. Он извинился и, взяв телефон в руку, поспешно удалился из домика. Ровно через минуту он появился снова, и на лице его Артеменко без труда отыскал тень озабоченности.