Офсайд (СИ)

По правде говоря, особых дел у него не было, но свалившаяся на голову новая информация требовала тщательного обдумывания. Получившиеся выводы оказались неутешительными — кому приятно чувствовать себя полным кретином, не видящим дальше собственного носа? Зато добавили уверенности и желания осуществить ранее придуманный план.

Действовать Нацу решил на перемене для ланча — ждать до конца учебного дня не было сил. Найти Люси не составило труда: после их «расставания» она больше не приходила в столовую, а пряталась в маленьком скверике во внутреннем дворе школы, всегда предпочитая одну и ту же скамью, лучше других спрятанную среди кустов. Раскрытая книга на коленях, бутылочка йогурта, из которой не сделано и глотка, окутанная одиночеством хрупкая фигурка, и в не угасшую осеннюю жару кутающаяся в безразмерный, толстой вязки свитер — эта картина мерещилась ему даже во сне, наполняя сердце какой-то щемящей грустью. Нацу шёл очень осторожно, стараясь, чтобы гравий под подошвами кроссовок шуршал не так сильно, словно девушка на скамейке была невиданной робкой птичкой, готовой от любого неосторожного движения или громкого звука улететь, испуганно трепеща крылышками. Он остановился напротив и, глубоко вздохнув, сразу принялся говорить продуманную ещё накануне речь.

Люси не шевельнулась при его появлении, не подняла головы. Нацу выпалил последнее слово и замер в ожидании хоть какой-то реакции, но её снова не последовало — ни через минуту, ни через пять, ни через десять. От долгого стояния на острых камнях (они почему-то чувствовались даже через толстую подошву) стопы начало покалывать; пришлось переступить с ноги на ногу, после чего на него наконец обратили внимание.

— Нацу, что тебе надо? — Люси вынула из уха пластмассовую капельку, заставив его мысленно обругать себя последними словами: как можно было не заметить тонкие проводки наушников, тянущиеся к сжатому в ладонях телефону?! — Каждый из нас получил, что хотел. Оставь меня в покое, пожалуйста.

— Нет, не каждый! — воспылал недюжинным энтузиазмом Нацу, плюхнувшись рядом с Люси на скамью. Даже за руку её придержал, чтобы она опять не отгородилась от него музыкой. — Ты отказалась печататься — мне отец сказал, ну, случайно вышло, так что не сердись на него, ладно? Почему, Люси? Из-за того, что произошло между нами? Так это глупо! Ну, пусть у нас ничего не вышло… хотя мне очень жаль, правда, и я бы хотел… ай, да не об этом сейчас! Ты должна попробовать. Это же такой шанс, один на миллион!

— Я всё решила, Нацу. Мне неловко, что пришлось подвести мистера Драгнила, передай ему мои извинения, если не трудно, и, пожалуйста, перестань за мной следить — это неприятно.

Пока он толкал речь, Люси успела освободиться, ожидаемо потянув вверх наушник, чтобы вернуть его на прежнее место. Теперь музыка стала играть отчётливее и показалась смутно знакомой.

— Что ты слушаешь? — неожиданно разыгравшееся любопытство заставило аккуратно забрать из холодных, не сопротивляющихся девичьих пальцев кусочек пластмассы и сунуть его в собственное ухо. И уже не было вокруг ни школьного двора, ни яркого солнечного дня, ни звонкой переклички детских голосов. Перед глазами встал полуосвещённый, заставленный всякой всячиной гараж, тёплый звёздный вечер и нежно-розовые манящие губы, беззвучно повторяющие навсегда врезавшиеся в память слова:

«Я скучаю по твоему смеху, по твоей улыбке,

Я скучаю по всему, что связано с тобой.

Каждая секунда — как минута,

Каждая минута — как день,

Когда тебя нет рядом…».

— Это же наша песня… — Нацу растерянно моргнул, переводя взгляд на низко склонённую светловолосую макушку. — Вернее, та, под которую мы… я не думал, что ты будешь её слушать… ну, там, знаешь, плохие воспоминания и всё такое…

Композиция, отыграв последние ноты, закончилась и через мгновение заиграла снова.

— Она что, стоит на повторе?! — удивился он ещё больше.

Люси отвернулась — так, чтобы совсем скрыть лицо. Нацу, помедлив, аккуратно развернул её к себе, уже догадываясь, что увидит. Сердце отчаянным гимнастом совершило умопомрачительный кульбит куда-то в бездонную пропасть, большой палец мягко повторил путь сорвавшихся с ресниц солёных капель.

— Прости меня, — только сейчас, смотря в подёрнутые плёнкой слёз карие глаза, он понял, о чём говорил ему накануне отец — ни одна вещь в мире не в состоянии искупить плескавшуюся в них боль. — Я такой дурак…

— И ты даже не представляешь какой…

И снова под губами таяли, отвечая, чужие губы — нежно, жадно, отчаянно. Нацу оторвался от них, когда нечем стало дышать, но от Люси оторваться не мог и принялся целовать всё подряд: гладкий лоб, прямой носик, мокрые щёки, пряди волос — пока не выдохся окончательно, спрятав её от всего мира в своих объятиях. Где-то гремел звонок — перерыв закончился, начинался новый урок — но никто из них не шевельнулся, наплевав на возможность получить взыскание за прогул.

— Что мы теперь будем делать? — нарушила тишину Люси.