Огарева, 6. Повести

- Хочешь, вздремни полчаса.

- Не получится.

- Попробуй.

Садчиков вытянул свои длинные костлявые ноги и притулился головой к краю желтой скамейки, пропахшей хлористым больничным запахом.

Костенко ушел искать дежурного врача. Садчиков чувствовал во всем теле огромную тяжесть. Она давила на него, она делала его безвольным и усталым. Он хотел спать, но в то же время одна мысль билась у него в голове: «Это я виноват в том, что случилось с Валькой. Это я виноват. Должен был первым в окно прыгать я, а не он».

Но вторая мысль спорила с этой, все под себя подминавшей первой: «Если бы он ждал, пока я подойду и пока мы станем советоваться, Прохор перестрелял бы детей и хозяйку. Тогда он бы сейчас сидел и не мог найти себе места, и все бы в нем кричало: «Я виноват!» А я знаю Вальку, это было бы для него концом, трагедией».

Когда Костенко вернулся, Садчиков попросил его:

- Слушай, тут р-рядом есть гастроном, купи какого-нибудь вина. А то я совсем ошалею. У меня есть т-трешница.

- У меня тоже есть трешница. Ты хочешь есть? Могу купить.

- Нет, не надо…

- Я тоже есть не хочу… Сейчас я вернусь. Если уснешь - разбудить?

- К с-сожалению, я не усну.

- Я быстро.

- Хорошо.

Он вернулся с бутылкой «Гурджаани». Откупорил ее штопором, вмонтированным в нож, и протянул бутылку Садчикову.

- Нет, - сказал тот, - пей п-первым.

- За Вальку, - сказал Костенко.

Он пил долго, уже через силу, маленькими глотками, и ему казалось, что каждый глоток за Вальку - как в детстве «за маму» и «за папу» - обязательно принесет тому здоровье в жизнь.

- Держи, - сказал он, - твоя доля.

- За Вальку, - сказал Садчиков и допил все оставшееся в бутылке.

- Хорошее вино, - сказал Костенко.

- У грузин есть л-лучше.

- Там было только это. Что, оно тебе не нравится?

Садчиков усмехнулся:

- Д-да нет, н-ничего…

Потом приехал Коваленко из соседнего отдела.

- Как дела? - спросил он. - Наши волнуются.

- Пока неизвестно.

- Это что, вы пили?

- Мы.

- С ума сошли!

- Почему? - удивился Костенко.

- Ну, все-таки милиция… Решат, что мы все алкаши…

- Черт с ними. Пусть т-только Вальку спасут.

- А что говорят?

- Ничего не говорят. Как там Прохор?

- Его Чита топит, а Сударь молча помогает. Пока лягается, но дело-то ясное, вы его с поличным взяли.

- Не мы, - поправил Садчиков, - а Р-росляков.

- Значит, вы, если Росляков.

Врач-анестезиолог заглянула в лицо Рослякова и сказала скучным, обычным своим голосом:

- Больной порозовел.

Ассистент, «сидевший» на артерии, открытой для переливания крови в случае, если катастрофически упадет давление, тоже сказал скучным голосом:

- У больного действительно заметно порозовело лицо.

Профессор сказал:

- Он не больной, он раненый. Ясно вам?

- Ясно, - отозвалась анестезиолог.

И все в операционной улыбнулись.

- У парня мускулатура, - сказал профессор, - совершенно смертоносная для дам. Вообще-то мне всегда было непонятно, почему женщины так падки на мышцы, Галочка, почему?

- Мой муж худ, как палка.

- Ну это, я думаю, вы его довели с вашей строптивостью.

- Спасибо.

- Ешь тя с копотью, - удивился профессор, - и она еще обижается, вы слышите?!

Он затянул нитку, бросил иглу и отошел в сторону. Затем он поднял руки, и хирургическая сестра стала стаскивать с него перчатки и халат.

- Гоп со смыком это буду я! - пропел профессор и заметил: - Галочка, вы как жена сыщика должны знать эту песню. Ее кто поет: жулики или милиционеры? Я всегда путаю.

- Ее поют жулики.

- Ничего мотив, - сказал профессор, - а слова - так просто поэзия. Идите звоните вашему благоверному.

Галина Васильевна сняла маску и халат, стянула с себя перчатки и присела на краешек табуретки, чтобы прошла дрожь в ногах. Она видела затылок профессора; она видела, как кровь уходила теперь вверх - от шеи к затылку, и она понимала, как трудно далась ему эта операция, дерзкая и виртуозная, на почти безнадежном сердце.

Выглянув в коридор, она сразу же увидела Садчикова среди восьми мужчин, сидевших на скамейках. Он сидел, вытянув длинные ноги, и курил, низко опустив голову. Галина Васильевна подошла к нему и сказала:

- Здравствуй, родной. Он жив.

Что-то неуловимое, но понятное ей прошло по лицу Садчикова, она погладила его по щеке и присела рядом.

- Он уже говорит? - спросил Костенко.

- Он еще под наркозом. Но теперь все в порядке.

А потом, когда все смеялись и рассказывали что-то наперебой, мешая друг другу, в приемный покой выскочила сестра и крикнула:

- Галина Васильевна, скорей!

Стало тихо-тихо, и было слышно, как шальная муха бьется в окне, жужжа, словно тяжелый бомбардировщик. А потом все услышали, как простучали каблучки Галины Васильевны, и потом настала тишина - гулкая и пустая, как ужас.

У Рослякова остановилось сердце. Кончик носа сразу же заострился и сделался белым. Дали кровь в вену, но ничего не помогало. Тогда профессор вскрыл только что стянувшие грудь швы, отодвинул в сторону легкое и, взяв сердце своей желтой, сожженной йодом рукой, начал массировать его.

- Ну, - говорил он, - ну, ну, ну!

Он снова стал багровым, этот семидесятилетний профессор, и шея у него сразу же налилась кровью, и глаза сузились в меткие и всевидящие щелочки.